б) Понятие и феномен революции получили распространение в остальной части мира лишь в XX в., когда другие культуры стали испытывать на себе европейское влияние. Поэтому большинство переворотов, которые принято называть революциями, произошли именно в XX в.
в) Революции XX в. по своему происхождению и природе считаются социальными, а не политическими.
г) Поэтому почти все революции XX в. были социалистическими. А социализм их относился преимущественно к его коммунистической, марксистско-ленинской разновидности.
д) «Теоретизированием» по поводу этих революций занимались главным образом социологи и политологи, а не историки. Поскольку XX в. являлся революционным веком par excellence, неудивительно, что революция как таковая стала предметом исследования именно в этом столетии.
В социальной науке XX в. этот предмет занимал столько места, что один специалист предложил присвоить ему статус отдельной дисциплины под названием «стасиология» (от греческого «stasis») [350]. Мы исходим здесь из того, что таковая действительно существует. Приложение II посвящено её истории в XX в. Акцент сделан на историю, поскольку анализ революции как явления, так же как и само понятие революции, эволюционировал с течением времени.
В естественных науках, говоря относительно и со всем уважением к принципу Гейзенберга, наблюдатель находится вне наблюдаемого объекта. И хотя у природного мира есть своя история, он меняется столь медленно, что наблюдатель работает, по сути, без учёта исторического аспекта. В социальных науках наблюдатель — неотъемлемая часть социального процесса, который он наблюдает. Кроме того, и процесс, и наблюдения непрерывно изменяются во времени. Посему «стасиология», да и любые объяснения, предлагаемые социальной наукой, сами являются эволюционирующими продуктами истории. Они культурно специфичны. Следовательно, судьбы «стасиологии» будут рассматриваться в этой специфично-временной перспективе.
Приложение II. Высокая социальная наука и «стасиология»
Вся история — современная история.
Бенедетто Кроче
История — это политика, опрокинутая в прошлое.
М.Н. Покровский
История — это настоящий роман.
Поль Вейн
Какие же результаты принесли насчитывающие уже несколько десятилетий изыскания социальной науки в области исследования революции? Представлять здесь подробно всю их обширную продукцию нет ни возможности, ни необходимости. Достаточно выделить основные линии развития нашей темы, приведя примеры различных точек зрения и уделив внимание нескольким наиболее значительным трудам, отмечающим главные этапы дисциплины, которую, воспользовавшись лексиконом Аристотеля, назвали «стасиологией» [351].
Систематизация сравнения
Работа, которая знаменует переход от традиционной истории к социологии (и, пожалуй, наиболее близка к тому, чтобы стать классикой), — «Анатомия революции» Крейна Бринтона [352]. Впервые эта книга вышла в 1938 г., окончательной доработке подверглась в 1965 г. и пользуется спросом до сих пор. Её концептуальная схема продолжает применяться для объяснения хода русской революции и даже революции 1979 г. в Иране [353]. Автор, специалист по Французской революции, в этом общем труде ставит целью придать своей теме «научный» и социологический характер. Однако, учитывая изменчивость исторических явлений, он обращается за помощью к одной из самых покладистых естественных наук — патологии. Революция становится у него «видом лихорадки», а концептуальная схема, с которой он подходит к четырём наиболее знаменитым примерам — Англии, Франции, Америки и России, заключается в том, чтобы увидеть в них «единообразие». Он не ищет законов, действующих для всех революций, а лишь стремится выявить некие признаки регулярности, позволяющие упорядочить наше социальное знание, образцы, которые, как он ожидает, «сделают очевидным то, что любому разумному человеку уже известно о революциях» [354]. По сути, его заключения весьма напоминают хорошо известную маятниковую теорию революции.
Революция начинается тогда, когда старый порядок ломается под бременем собственной растущей неэффективности, критики со стороны интеллектуалов и отступничества элит — все эти классические симптомы кризиса подмечены любимым социологом Бринтона Вильфредо Парето. На первом этапе революции верховодят умеренные, добивающиеся серьёзных перемен, но не совершенно нового порядка. Однако применение силы радикализирует ситуацию, поскольку поднимает на борьбу консервативных противников любых реформ. Тем самым создаются условия для доминирования меньшинства «экстремистов», готовых защищать новый порядок с помощью какого угодно насилия. Эти фанатики — Кромвель, Робеспьер, Ленин — навязывают обществу царство террора и революционной чистоты. Но простые смертные не в силах постоянно выносить напряжённость, порождаемую всеобщим принуждением. Давление вызывает ответный удар — термидорианскую реакцию, лихорадка спадает, и общество возвращается к тому, чего умеренные желали с самого начала.
Этот сценарий — в сущности, описывает расхожее представление о том, что бывает во время крупного европейского переворота. Некоторые из частных параллелей, отмеченных Бринтоном, поистине поучительны. Одна из них — ужасное крещендо революции до цареубийства в Англии и Франции. Он также находит параллели с российским двоевластием Временного правительства и рабочих советов в 1917 г. Хотя наиболее ярко двоевластие проявило себя именно в России, такая же полярность «законного» и «незаконного» суверенитетов явно существовала во Франции (между Конвентом и парижскими санкюлотами, организованными в секции), в Англии (между парламентом и индепендентами «армии нового образца»), даже в Америке (между Континентальным конгрессом и «патриотическими» корреспондентскими комитетами). Здесь действительно прослеживается единообразие.
Тем не менее в целом концептуальная схема Бринтона мало что объясняет. В основном она представляет собой обобщение французского случая, которое затем проецируется на остальные три. Этот способ достаточно хорошо работает применительно к Англии, в которой, как понимали и Бёрк, и Гизо, и Токвиль, «старый режим» походил на французский. Но для Америки и России схема уже не годится. Сам автор признаёт, что в Америке, несмотря на некоторые «патриотические» перегибы, не было террора, а умеренные состоятельные джентльмены всё время держали бразды правления в своих руках.
Российский случай ещё дальше от норм Бринтона. Умеренных 1917 г. (конституционных демократов или кадетов) ликвидировали за считаные месяцы, а не за четыре года, как во Франции. Экстремистское же течение (большевики), напротив, захватив власть в октябре, удерживало её на протяжении 70 лет, что значительно превосходит пятнадцатимесячный период правления якобинцев. В России никогда не было термидора: ни в 1921 г., когда закончился военный коммунизм и наступила передышка в виде полурыночного нэпа, ни в середине 1930-х гг. между сталинской коллективизацией и Большим террором. Правда, после смерти Сталина в 1953 г. революционный пыл стал угасать, однако институционализированная диктатура партии, созданная Лениным, сохранила власть, и её социалистические цели оставались неизменными вплоть до краха 1991 г. В конце концов, после тщетных попыток отыскать термидор в России, предпринятых в период между выходом изданий 1938 и 1965 гг., автор снабдил российский пример ярлыком «перманентной революции», так и не объяснив, каким образом большевистская «лихорадка» привела к столь неправильному результату.
