Человек читающий. Значение книги для нашего существования - Хисген Рюд

Кроме того, в такой религиозно расслоенной стране, как Нидерланды, пришлось преодолевать серьезное сопротивление в отношении публичных библиотек. Обсуждение задач библиотек и характера их книжных коллекций вызывало ожесточенные споры. Поэтому нейтральный статус публичных библиотек как мест встреч представлялся еще более важным, чем в других странах. Значение борьбы публичных библиотек с религиозным расслоением для либерализации чтения трудно переоценить.

Крушение иллюзий

После Первой мировой войны ко всем сомнениям и высокомерию прибавилось разочарование^[136]. Разве бесчеловечность этой войны не продемонстрировала, что образование и чтение отнюдь не возвышают человека? Зачем вообще тогда читать? Скептики убедились в своей правоте. Такие интеллектуалы, как Герберт Уэллс (1866–1946) и пацифист Поль Отле, с наследием которого мы познакомимся ниже, утверждали, что вспять время не повернуть и остается лишь двигаться вперед. Моральная деградация времен Первой мировой войны как раз таки обусловила необходимость в более широком и глубоком доступе к знаниям. Борьба между этими двумя точками зрения характеризует двойственное отношение к грамотности, сохранившееся, во всяком случае, до конца Второй мировой войны.

Возникло и еще одно разочарование. Увеличивающийся в размерах и значимости параллельный бумажный мир вызывал у многих ощущение дискомфорта. Чрезвычайную актуальность приобрел вопрос о том, как этот бумажный мир соотносится с миром «реальным», изучаемым наукой. Сколько простых обывателей обладали временем и знаниями, чтобы в соответствии с идеалами Просвещения заниматься исследованием окружающего мира и с помощью собственных наблюдений пытаться понять, как он устроен? По мере усложнения и специализации науки эта задача оказалась почти невыполнима. В итоге человек в большей степени стал зависеть от текстовых знаний в печатной форме.

Животные воспринимают окружающий мир посредством органов чувств, действуя по подсказке инстинкта, а «человек — это животное, висящее на сотканной им самим паутине смыслов»^[137]. Вот какой диагноз поставил человеку в 1940-х годах Эрнст Кассирер (1874–1945):

Человек не может избавиться от своего приобретения. Он может лишь принять условия собственной жизни. Человек живет отныне не только в физическом, но и в символическом универсуме. Язык, миф, искусство, религия — части этого универсума, те разные нити, из которых сплетается символическая сеть, сложная ткань человеческого опыта. Весь человеческий прогресс в мышлении и опыте утончает и одновременно укрепляет эту сеть. Человек уже не противостоит реальности непосредственно, он не сталкивается с ней лицом к лицу. Физическая реальность как бы отдаляется по мере того, как растет символическая активность человека. Вместо того чтобы обратиться к самим вещам, человек постоянно обращен на самого себя. Он настолько погружен в лингвистические формы, художественные образы, мифические символы или религиозные ритуалы, что не может ничего видеть и знать без вмешательства этого искусственного посредника (Кассирер Э. Опыт о человеке: Введение в философию человеческой культуры).^{55}

Растущая тревога по поводу взаимодействия расширяющейся символической вселенной, построенной человеком из непрочных языковых структур, и реального мира привела к возникновению философии языка и языковой критики, представленных такими мыслителями, как Ч. С. Пирс (1839–1914) и Фриц Маутнер (1849–1923).

^{Поль Отле относит к «интеллектуальным инструментам» для сбора и распространения знаний не только текстовые формы информации, такие как книги, газеты, журналы и каталожные карточки, но и новые медиа (внизу справа).}

Трагедия цыганской поэтессы Папуши

То, что умение писать и читать отнюдь не всегда приносит счастье, доказывает жизнь первой цыганской женщины-поэтессы, польской цыганки Брониславы Вайс (1908–1987) по прозвищу Папуша (куколка). Будущая поэтесса была одной из немногих цыганских женщин, самостоятельно овладевших чтением и письмом. Она никогда не ходила в школу. Папуша вспоминала об этом в более поздние годы своей жизни:

Очень хотелось научиться чтению, но родители не заботились о моем образовании. Отчим был пьяницей, играл в карты, а мать не имела понятия, что такое наука и стоит ли учить ребенка. <…> Я просила детей, которые ходили в школу, показать мне какие-нибудь буквы. Так все и началось. Потом я что-то крала и приносила им, чтобы они меня учили. Недалеко от нас жила еврейка-торговка. Я ловила кур и отдавала ей, а она взамен учила меня читать. А потом я прочитала много газет и много книг. Читала я хорошо, но писала — ужасно, потому как мало писала, а читала много^[138].

В возрасте 16 лет Брониславу выдали замуж за брата ее отчима — мужчину на 25 лет старше, арфиста Дионисия Вайса. Они кочевали по Польше, зарабатывая на жизнь музыкой. После Второй мировой войны Папуша подружилась с польским писателем и поэтом Ежи Фицовским (1924–2006), который в 1949 году, скрываясь от преследований, присоединился к их табору. Папуша называла Ежи Пшалоро братишкой. Очарованный цыганской культурой, он выучил их язык и обычаи, а позже написал о них книгу. Ежи отметил поэтические качества песен, которые пела Папуша, импровизируя у костра, и настоял на том, чтобы она их записала. Затем перевел ее тексты на польский и опубликовал в виде сборника под названием «Песни Папуши».

Цыгане с подозрением относились к грамотности Папуши. В польско-цыганской общине строго-настрого воспрещалось рассказывать чужакам о традициях народа рома, обрядах, табу и языке. После выхода книги с текстами Папуши, в которую Фицовский, помимо всего прочего, включил глоссарий, раскрывающий «секрет» языка, чаша терпения цыган переполнилась. Папушу навсегда изгнали из табора. Последующие тридцать лет она прожила с мужем вдали от родных и больше не писала стихи, зарабатывая на жизнь гаданием. Перед смертью она говорила, вздыхая: «Глупая, если бы я не научилась читать и писать, возможно, была бы счастливее».

Новые медиа

Сначала фотография, кино и звукозапись, а затем радио и телевидение стали отнимать у книг наше время и внимание. Чтение вытеснялось из повседневной жизни прослушиванием или просмотром новостей, а также разного рода развлечениями, требующими меньше умственных усилий. Кроме того, люди разочаровались в тексте как средстве передачи знаний. Новые медиа символизировали технический прогресс. Радио и телевидение претендовали если не на замену книг, то, во всяком случае, на существенную роль в образовании. Пусть на практике из этого ничего не вышло, мысль о том, что книги устарели, повторялась из раза в раз.

Бельгийский писатель Поль Отле (1868–1944) в своем «Трактате о документации» (1934) с воодушевлением рассуждал о радио и телевидении как об источниках информации, замечая, как «одно за другим, изумительные изобретения значительно расширяют возможности документации». С ростом объема информации письменная ее форма стала все чаще восприниматься как неэффективная. Самым эффективным, без сомнения, считалось изображение: как застывшее, так и движущееся. Изобретенный Отто Нейратом (1882–1945) в 1920-х и 1930-х годах визуальный язык был, к примеру, не только симптомом увеличения объема информации, но и символом стремления к большей информационной плотности. Обещая инновации и новую функциональность, новые медиа шаг за шагом подрывали статус книги и чтения.

Кризис в распространении знаний

Начиная с 1900 года информационное давление превратилось в один из главных вызовов для человечества. Новые медиа выявили целый ряд недостатков в Книжном Миропорядке. В первую очередь — неспособность эффективно использовать накопленный массив знаний. В отличие от радио и телевидения печатный текст не отличался динамичностью, был привязан к месту, сводился к знакам и иллюстрациям, а значит не мог распространить знания быстро. Обширный и быстрый обмен знаниями — вот что требовалось современному миру. Никто не описал «кризис познания» лучшее, чем Г. Д. Уэллс, опубликовавший в 1938 году под названием «Мировой разум» сборник эссе и лекций о будущей организации знаний и образования. На протяжении тысячелетий образование служило дополнительным способом продвижения вверх по социальной лестнице. В XX веке оно стало условием выживания, «поскольку основные инстинкты человека совершенно недостаточны для жизни в обществе, в котором он рождается»^[139].