Мы сидели с другом на крыше, на самом краю,
Словно в речке, нагими ногами болтая в мареве.
Снизу улица сельская гудом плела про июль,
Сверху — небо на головы липло дурманной марлей…
Далью поле глядело, а кровля была горяча —
Мы сидели над миром, как на опустевшей арене…
Друг спросил меня голосом старого циркача:
«Что, взгрустнулось?» — и детской своей головой
покачал.
Я в ответ: «Ничего!.. Только долго тянется время!..»
Крыша зыбилась: дом копошился под нею людьём;
В животе моём — лет куролесила чёртова дюжина…
Друг был годом прочней; помолчав, он сказал:
«Пойдём», —
А потом рассмеялся, не глядя в глаза — незаслуженно!
И нырнули мы в мир — с островка, где царили
вдвоём,
И, доплыв до калитки, простились до «после ужина».
…«После» было — песок: жизнь сквозь пальцы
пёстро текла!
Голова моя сорным её сумасбродствам — улей.
Пятилетка морщиною меж бровей пролегла,
Просто — пропастью
между двумя берегами июлей.
Два июля — в последний зарывшись, теперь молчу,
Тенью первого силясь душить рёвоток Ярила…
Мы — на крыше. Под нами не дышит недвижный чум:
Чумовое — причёсано, чудо — отговорило.
И от кровли промозглостью пасмурит. Мы сидим
На остылой — на ней, как на старом, усталом вокзале.
Ждём? Дождём даже души свежеют в тисках груди.
Нынче — скулам свежо: не умею молчать глазами.
В них ты смотришь, как в воду. Как в зеркало:
«Что, взгрустнулось?»
…Повзрослелось, родной: «Только разве что самую
малость…»
Что не толком ценилось и больно долго тянулось —
Ох, коварное время! — порвалось, родной,
порвалось…
И ныряем мы вниз — с верхотур, где царили вдвоём.
И плывём до ворот. Ни следа во саду, ни сладу.
За обломки былого цепляясь, кляну водоём;
Тот — зеркалится, тихо глотая мою досаду.
Земляника зари раскраснелась по зелени крон;
Мы сидим визави, ты глаза мои пьёшь, как ром.
Мы умрём — но однажды; пока что — лишь лето живей.
…Если дерево пляшет — оно не щадит ветвей.
Солнце — плачущий Бог; всякий луч — облакам рубец.
В нас вселилась Любовь — злополучный,
нахальный бес —
Точно ревностный вирус, который если засел —
То, конечно, не вырвется. Разве только совсем.
…По зелёным кудрям — позолотой ползёт седина.
День целован, румян; ром задорно дерзнёшь — до дна?
Лейся, землю ласкай, листопад: серь — нелепый тон.
Мы проснёмся? — пускай!
Это будет потом, потом.
А пока — Апокалипсис, дальше — бордовый бред:
Слава богу, покаялись — там ещё, в долгом «пред».
Мы молчим тет-а-тет по своим берегам стола;
Если вечности нет — значит, попросту отцвела.
…Осень сонно вздыхает, рушась наземь спиной.
«You're my soul, you're my heart…» —
лучше «нас» только «ты со мной».
Кудри ало-багровы — в ногах обнажённых дубов:
Осень пала; над гробом рыдает солнечный Бог.
Звёзды ясные слёзно по савану снега цветут.
Мы уже несерьёзные, но всё равно ещё тут.
Что, умрём, говоришь? Я не верю, и ты не верь:
Если дерево дышит — оно не щадит ветвей.
Я видела душу, на странное море похожую:
В подобные хочется, — но с побережья, бережно, —
Ворваться, мужаясь, мурашась тёплою кожею
О брезжащее, блаженное, неизбежное.
Души надышалась я этой, не брезгуя разными,
А в некоторых, что в гостях, зависая до ночи…
Все желчные — густо с изнанки гноились язвами,
И язвы вблизи казались безмолвно стонущими.
Успевшей привыкнуть «без стука — через глаза»,
Мне чудится: щурятся нынче все двери — глазами.
В какие-то души я пела — как в тысячный зал;
В иные вползала — как разве что на экзамен…
И плюнула, помню, в одну, точно в ведьмин казан —
По-моему, это стряслось в районе Казани.
Я по душам шаталась, будто по кабакам,
В каждой, радуя жадность, молилась местным богам.
И случалось, что лезла в те, на каких — засов,
Но по прочим — повесой, не помнящим адресов.
Где-то топят по-чёрному, где-то — камин разрушенный:
Нет, не быть приручённой мне — разве что выть,
придушенной…
Я чуралась зеркал, глаз своих не даря визитом:
Сорной душеньке собственной,
слишком не многословясь,
Все чужие предпочитала. В моей же — Совесть
Знай точила язык, неподкупна, что инквизитор:
Поселилась назло да назойливо стала в мой сор лезть
Натуральным — но призраком! —
нутряным паразитом.
В свою не любила я бездну нырять, но в твоей
Однажды заделалась заживо завсегдатаем.
По полу — ковыль там, по стенам волной — акварель.
«Чужие заметят? Смешно: не проникнуть сюда-то им!..»
В душе твоей пахло нагретым песком, сквозняком
Да дрянью, которая склеит и то, что не клеится,
Да жухлою книжкой, открытой на главке «Закон…»
(Ньютона и Любится. Ох, извините, — Лейбница).
Я, верно, умею в души входить, как в раж.
Не это ли блажь? За неё вы меня отравите.
У мальчика там, в глубине — притаился гараж.
Обычный гараж, а на нём — «Здесь был Бог»
вместо граффити.
