Друг, заклинаю: пожалуйста, не раздражайся!
Душу не режь справедливым «ты-в-этом-вся».
Я ведь по правде — до дрожи устала жаловаться,
С горя в плечо тебе скверною морося.
Мы одногодки; мне, жжённой, пора бы прожариться.
Ты же — не мясо и мыслишь, как в пятьдесят,
Даром, что по восемнадцать пока нам обоим
(Знаю, звучит, как «по стопке!» — но ты не пьёшь).
Жизнь — это бар. Бармен — Бог; он душевно болен:
Пропасть в глазах его, волосы — будто рожь.
Я попросила: «Дай-ка… пожить бэд боем!»
Он — хохотать: «Эдак старою девой помрёшь».
Бросилась к Богу я: вечно была упрямица! —
Лацкан Господен в костлявой смяла горсти.
И опалил ему бороду пламень румянца
Яростно раскривлявшейся травести.
Глаз его бездна плеснула: «Не страшно пораниться?»
Знаю: я не умею себя вести…
Буйно во мне
сердце пойманной птицей
билось.
Я не боялась: спесью была крепка.
Бог — приколист; он чудовищно щедр на милость
К тем, кто особо заслуживает тумака.
Вскоре случилось ужасное: я влюбилась!
Горько влюбилась в гордого дурака.
Вообрази: наподобие истукана
С первого взгляда столбом соляным врасти.
Бог всемогущ, и метель для нутра стакана,
Бесы для рёбер и всякой другой кости —
Суть аргументы: у Господа фирменный стиль!
Стёкла плясали; я воском с висков стекала,
Плавясь под взором Всесильного Старикана,
Словно под солнцами тысячи Палестин.
В Бога въедалась я мыслию: «Бог, прости!
Только из тела каменного выпусти
Бабочек рой! Им, несметным, дай вольную, барин!..»
Просьбы вползали в траншеи Его морщин
Жадно — так вечно бывает, когда молчим.
Друг! Дело было всё в том же бездонном баре
С вывеской «Жизнь» и с фасадом советской бани;
Там непродышно — что рыбе в консервной банке
После морского отплясыванья; там чин
Нищий обрящет по ходу досмертной пьянки…
Там я влюбилась — как водится, без колебаний,
Божьею куклой — в ближайшего из мужчин.
Раз — и в оплёванный пол недвижимой вросла горой.
Кожа лишилась пор — так ведь, Боже, ты шутишь
порой?
Умер во мне, умер разом разум-король,
Справит поминки запертых бабочек рой.
Друг, мне в Дубай бы. Зарыться в дубовность Дублина,
Как головою, седою от пепла, — в песок.
Было рожденьем отсыпано вдоволь дури нам;
Друг, я пустею: осталось граммов пятьсот.
Знаешь, как любят те, чья душа не люблена? —
Ею, душою, наружу сочась из сот
Девственным мёдом, что десятирублёвая
Дрянь — вот и хлещет литрами сам собой.
…Любят такие, любовь бесстыдно выблёвывая,
Вскоре острея лицом под сердечный сбой.
…Только не надо про «слушай-молчи-зарёванная»,
Коли не терпишь про «скоро-помру-не-спорь».
Совесть пасёт меня высокородным трибуном;
Время тайком норовит повернуться вспять.
Друг,
я, не грянув бэд боем,
травлюсь рэд буллом:
Только б не спать. Понимаешь, надо не спать.
Спать — это вредно, особенно если в баре,
Ломкие руки под голову подложив.
Слышал о принципе «каждой твари по харе?»
Здесь по-другому: «не выдворили — значит, жив».
Это кабак. Бог — хозяин, и он же — барин,
Все остальные — кучка взаимно чужих.
Друг, я провидица! Было снаружи не выше нуля,
Минус по Цельсию мерзостный, сто пудов.
Только уснула — из «Жизни» раздетую вышвырнули
(Хоть бы подохла, мол. Дескать, долой пройдох!).
В снег я — ничком, точно палою звёздочкой.
Вирши мои
Жгли его лавой, горючей, что слёзы вдов.
…Я на морозе была непривычно нелишнею,
Даром, что пахла настрелянными «Давидофф».
Бросили в снег меня, тёплую, прямо из бани;
Таяла бель подо мною, смягчаясь будто бы.
Я в её млечность — намученными губами,
Морщась, мычала горечь любовного бунта.
…Бог наблюдал за мной. Тенью в окне запотевшем
Бармен буробородый маячил желчно.
Друг, он бессмертен, и этим себя мы тешим:
Дескать, останется — ноченьки звёздами жечь по нам,
По падежам имена склонять, нами подержанные…
Только Господь хохотал надо мною: «Где же
Дерзость твоя? Где ж мятежная, грешная женщина?»
Не удивляйся: Боженька — батюшка взбалмошный,
Чадушек-то повоспитывать всласть — мастак.
Бар растворялся в пурге — отходящей баржей;
Бог, затихая, бранил меня брошенкой — барышней,
Душу продавшей чёрту за четвертак.
Что же Любовь-то большая? Пропащей Любашкой,
Друг, на крыльце развалилась, как наглый моряк, —
Каркать, позоря хоромы, дескать: «Приди в чулан?»
…Звёзды
россыпью взоров
вонзало придирчиво —
Небо в хребет мне. Я, гадкая гарна дивчина,
В наст нестерпимо врастала рисунком наскальным,
В снег зарывалась, руки корнями пускала в нём,
Вглубь — до ядра Земли, Вселенной, Раскаянья…
Друг, я сливалась с настом. На совесть. Так,
Что становилась сама — белозвёздный наждак.
Каплею, сгустком сердцебиенья горячего,
Въелась в жёстко-снежистый крахмал простыни,
Косность костей под кислотным светом утрачивая;
Люминесцентный шёпот искрился, вкрадчивый
(«Больно, красавица? Стерпится, не стони…»).
