Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

Жрица презрительно поджала губы.

— Понимаю. Для вас, воинов, это лишь повод для разврата, а до жертв вам и дела нет.

— О нет, достопочтенная! Каждый приносит жертвы, кто сколько может. Твои жрецы, святейшая, за этим хорошо следят.

— Ох, не преувеличивай! В самом гнусном лупанарии вы тратите больше денег, чем стоят все ваши дары. А в роще все же иначе.

— Верно говоришь, достопочтенная!

— Каждый из вас всегда надеется на какое-нибудь особенное приключение.

Гидденем рассмеялся почти вызывающе.

— Это правда, и такое случается. Я сам в прошлом году был избран дамой, которую потом встретил в лучшем обществе. Хотя в роще она и скрывала лицо под вуалью, я все же узнал ее по серьгам.

— Ты ведь не показал, что узнал ее?

— Нет, достопочтенная! Как можно?

— Ну, это к счастью. Ибо богиня могла бы тяжко тебя покарать.

— Говорят. Но, святейшая, там наш толстый вождь…

— Хорошо. Буду краткой. Слушай, Гидденем! Эта священная ночь будет особенно торжественной. Для спасения города нужно умилостивить богиню. И потому я не хочу, чтобы твои товарищи превратили это в оргию. Понимаешь?

— Не совсем, достопочтенная. В эту ночь Танит ведь зовется Астартой и радуется любви.

— Вот именно, это должна быть любовь.

— А, начинаю понимать. В особой обстановке, при музыке, приглушенном свете…

— Именно так. Я знаю наверняка, что многие девы принесут в эту ночь богине в жертву свою девственность. Что будут женщины из первейших домов…

Она осеклась, с трудом заставляя себя сохранять спокойствие, ибо глаза Гидденема блеснули, и лицо его выражало такое нескрываемое любопытство и вожделение, что жрица почувствовала в сердце острую боль. Она пересилила себя и закончила уже быстрее:

— Поэтому я хочу просить тебя, Гидденем, помочь мне. Я хочу, чтобы твои товарищи-гвардейцы были подобраны, чтобы они были предупреждены, чтобы они были трезвы. Другие юноши из лучших родов помогут мне среди своих знакомых. Тебя же я прошу действовать среди воинов. И еще ты должен знать, что большая часть гвардии останется в эту ночь во дворце суффетов. Баалханно объявил об этом решительно. Это облегчит тебе подбор подходящих людей.

Она заметила тревогу на лице гвардейца и поспешно добавила:

— Но ты будешь свободен на всю ночь.

— Благодарю тебя, достопочтенная.

— И… и захочешь ли ты довериться мне и подчиниться моей воле? Ты не пожалеешь!

— Я в этом уверен! Что мне делать, достопочтенная?

— Войди в рощу через врата со стороны священной лестницы. Но только когда совсем стемнеет. Там меньше толпы. Тебя будет ждать тот, кто тебя знает, он и укажет дорогу. Иди, не спрашивая. Но ты должен быть один. И забыть, кого там увидишь.

— Я забуду, святейшая!

— Гидденем, иди, готовь избранных и жди.

— Я уже жду с нетерпением, достопочтенная.

Лабиту кивнула. Движение было несколько резким, и квеф слегка съехал с головы. Она нетерпеливым жестом поправила его, подняв руки к волосам. При этом движении Гидденем заметил два маленьких коричневатых родимых пятнышка на внутренней стороне ее левой руки, у самой тщательно выбритой подмышки. Он поспешно опустил взгляд и, низко кланяясь, попятился к занавеси.

10

Верховный жрец Сихакар велел нести себя к суффету Гасдрубалу вечером, в закрытой лектике. Это не привлекло внимания ни слуг, ни стражи у дворца, и оба сановника смогли поговорить без помех.

Сихакар сразу же принялся успокаивать суффета.

— Ты ведь понимаешь, достопочтенный, что я должен был так говорить о твоем внуке, сыне Седьяфона. Что он, мол, должен быть принесен в жертву. Иначе Абибаал тут же бы запротестовал. Но отбрось опасения. Необходимо, чтобы первейшие роды приносили жертвы. Лишь тогда народ поймет, что опасность велика и только покровительство Молоха может нас спасти.

— Опасность велика, это точно, — пробормотал суффет. — Если бы Рим сдержал Масиниссу, если бы запретил ему…

— Гасдрубал, мы здесь одни. Мы можем говорить откровенно. Разве я не думаю так же, как ты? Если бы Рим применил силу, что нас ждет? Статуя Молоха окажется в преддверии храма Юпитера! Так же, как стоят там уже боги стольких покоренных народов. Страшно подумать! Какой же гнев великого Баала, бессмертного Эля, падет на народ, который допустит такой позор! Нам нельзя дразнить Рим! Но как ты можешь рассчитывать, что Рим сдержит Масиниссу? Ты ведь знаешь, что заявило по возвращении последнее римское посольство. Карт Хадашт, или, как они говорят, Carthago, так растет, так богатеет, что это само по себе уже представляет опасность для Рима. Катон, сенатор, каждую свою речь заканчивает словами: «Ceterum censeo — Karthaginem delendam esse!» Пока над ним смеются, но кто знает, когда начнут слушать и сделают так, как он бормочет! Чтоб у него сгнил этот изъязвленный язык! Чтоб его проказа изъела! Чтоб его дети…

— Тсс, тсс, святейший! Оставим эти дела богам!

Жрец тут же успокоился.

— Ты всегда говоришь мудро, когда говоришь спокойно. Вот именно. Только наши боги, только бессмертный Молох может нас спасти, может указать вам, правителям, верный путь! Но нужно обратить его взор на этот город, нужно великой жертвой явить ему нашу преданность и почтение. А значит — сто детей! Это уже решено. И для нашего народа нужно, чтобы это были дети из первейших родов! Абибаал и его сторонники уже кричат, что мы не устоим перед Масиниссой, что нужно отдать ему земли вплоть до Тунеса и Гиппона, что на этом мы ничего не потеряем, а в союзе с Нумидией наша торговля еще больше расцветет.

— Глупцы! Когда все плодородные земли захватит Масинисса! Когда он сможет навязывать городу все, что захочет, под угрозой прекращения подвоза продовольствия и голода.

— Я знаю, что они глупцы. Мы-то знаем, что там либо глупцы, либо подкупленные, либо те, кто дрожит за свои поместья. Мы это знаем. Но нужно, чтобы об этом знал и помнил народ. Так что завтра на собрании уже будут те, кто нашепчет и научит, как надо. Дети для жертвы должны быть из первейших родов, которые — укажет жребий. Так вот, я знаю, голос великого Молоха уже шепнул мне, что это будут дети из родов, благоволящих к Масиниссе. Может, кто-то там одумается, возненавидит его, перейдет на нашу сторону. Или кто-то сломается и перестанет заниматься политикой — это тоже хорошо. Или сбежит из города.

— Это понятно. Но зачем ты говорил о сыне Седьяфона? Это здоровый ребенок, а у меня всего одна дочь и этот единственный внук!

Жрец обвел взглядом плотные занавеси на дверях, но для верности понизил голос.

— Я был должен. Ты это понимаешь. Шофетим должны подавать пример. Дочери сестры Абибаала уже шесть лет, многие ее знают. Узнают. А кто узнает младенца, которому всего пара месяцев? Лишь бы был мальчик с черными волосами, и лишь бы Седьяфон принес его с подобающе скорбной миной — и все поверят.

Гасдрубал с подозрением взглянул на заговорщически подмигивающего жреца.

— Ты так говоришь? О… но ведь это…

— Боишься гнева Молоха? Это уже наша забота, жрецов. Разумеется, — поспешно оговорился он, — ты должен принести жертву! Ну, талант золота… Ибо нам придется долго возносить мольбы и сжечь много мирры и электра, а он сейчас дороже золота. Не бойся! От дитяти из первейшего рода или от бастарда рабыни остается один и тот же дымок и смрад. Даже Молох не различит.

— Я понимаю. Да, верно. Талант золота… Ужасно дорого, но я не стану торговаться! Это для храма, а ты и сам не пожалуешься на мою неблагодарность. Только… только будут ли в Риме довольны? Они не любят эти наши жертвы.

— В Риме? В Риме скажут, что это как раз сторонники Масиниссы, чтобы отпраздновать его победы, и приносили эти жертвы. И даже твой род заставили, насмешками.

— Мудр ты, Сихакар!

— Это милость бессмертного Молоха! Теперь я покину тебя, Гасдрубал. Нужно многих людей наставить, многих разослать, чтобы завтрашнее народное собрание знало, что думать и что постановлять.