Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

Оба презрительно рассмеялись. Жрец, уже прощаясь, остановился еще раз:

— А знаешь, достопочтенный, как хорошо, что твой тезка, военачальник, где-то там при армии. С ним могли бы быть хлопоты. Он не любит жертв из детей.

— Да, это правда. Хм, а может, жребий укажет как раз на его дом? У него двое сыновей. Зачем ему двое?

Сихакар на мгновение задумался и, наконец, покачал головой.

— Нет, нельзя. Идет война. Глупая война, ненужная война, но она идет. А он вождь. Пусть лучше у него будет ясная мысль и спокойная голова.

— Может, ты и прав. К тому же Гасдрубал-шалишим не вмешивается в политику. Лучше быть начеку и не сделать чего-то, что толкнуло бы его во вражеский стан! Все-таки это до сих пор великое слово: рошеш шалишим!

— Странно, но это так. А он должен лишь слушать. Вас и нас. Кто такой воин? Такой же наемник, как и варвары, только дороже. Ну, а ты, Гасдрубал, обговори все с Седьяфоном. Нужно найти рабыню, у которой есть сын того же возраста, что и твой внук, и похожий. Матери свернуть шею или что-то в этом роде. А Седьяфон пусть жену с сыном потихоньку вышлет из города — в Утику, Гиппон или даже в Египет. Потом, когда люди забудут, они смогут вернуться.

— Благодарю тебя! Завтра мой вольноотпущенник принесет тебе золото.

— Молох милостиво взирает на тех, кто приносит дары. Но пусть это будут ауреи или персидские дарики. Наши сикли могут, хм, могут несколько потерять в цене.

— Как скажешь! За услугу я плачу без торга. Да пребудет с тобой милость Молоха, святейший!

— И с тобой, достопочтенный! Я буду молиться искренне! Искренне! Ах, сколько еще у меня работы в эту ночь!

Эту странную работу он начал с визита в мастерскую гончара Фискона. Некогда тот был известным и зажиточным мастером, но потом обеднел, так как слишком часто просиживал в винных. Однако он по-прежнему имел большой вес среди ремесленников, а к тому же умел и любил говорить на собраниях.

Тот выслушал предложение жреца с должным почтением; в тот вечер он был почти трезв. Каждому слову он вторил кивком головы.

— Так и есть, святейший, правда. Это хорошо придумано. Завтра на собрании народ потребует жертв для Молоха, а также и отвода наших войск. Бессмертный Баал сам защитит свой верный город. Так и есть! Я усерднейшим образом поспособствую этому делу. Ты говорил, святейший, что я должен приготовить сто урн для праха этих детей? Хм, времени мало…

— Я могу получить сколько угодно у твоих конкурентов. Но я думал, ты и заработаешь, и захочешь послужить храму.

— Ты всегда мудро мыслишь, святейший! Я лишь размышляю… Если мне нужно идти в народ, наставлять и уговаривать, я потеряю время. Тогда урны будут простые, обычные, без украшений. А какой заработок с такой работы? Другое дело, когда есть время, чтобы ручки сделать в виде человеческих тел или хотя бы змеи, крышки украсить листьями алоэ, по бокам пустить орнамент… Матери это любят. Они верят, что их детям лучше в таких урнах, чем в обычных.

— Тебе заплатят так, словно ты доставил сто урн самой тщательной работы.

— А, вот тогда другое дело. Значит, я прав, говоря, что ты всегда мудро мыслишь, святейший. Но сейчас… хм, у меня будут большие расходы… Ведь люди лучше всего слушают за вином. Мне нужно еще зайти к старой Атии, что держит лупанарий в Малке. В таких местах можно многое услышать и многое нашептать. Хоть бы поучить девок поумнее, что шептать своим гостям… Но на это нужно серебро, а у меня, святейший, как раз…

Жрец бросил на протянутую ладонь сикль, но Фискон, казалось, не заметил серебряной монеты. На второй сикль он лишь мельком взглянул, и только когда на них опустилась тяжелая сицилийская тетрадрахма, охотно принимаемая в Карфагене, он медленно сжал кулак и кивнул.

— Будет сделано, святейший! Ты же знаешь, не такие дела проворачивали. Народное собрание всегда постановляло то, что мы хотели. Пусть там себе Лестерос, и Макасс, и жрец Биготон, и прочие глупцы делают что хотят — народ послушает нас. И так будет, святейший, так будет, пока покровительство богов над нами.

— Их милость мы поддержим жертвами и молитвами, — с важностью заверил Сихакар.

Многие в Карфагене не спали в ту ночь.

11

Зал был прохладным, ибо окна его выходили лишь на север, да и те в часы зноя были занавешены тяжелыми голубыми полотнищами. Теперь занавеси были раздвинуты, и с моря тянул свежий, бодрящий ветерок.

Никто из геронтов не сидел на своем месте. Все были возбуждены, беспокойно расхаживали по залу, собирались в группки, то взволнованно о чем-то шепчась, то ожесточенно споря. То и дело кто-нибудь выглядывал из окон, словно прислушиваясь, то и дело кто-нибудь подходил к тяжелым занавесям у дверей, заглядывал в коридор и, бранясь, отступал. В коридорах стояла лишь неподвижная стража клинабаров, а вестей не было никаких.

Три одинаковые галеры с красными парусами и белыми носами обогнули видневшийся отсюда мыс Камарт и медленно шли к порту. На голубой, неподвижной глади моря они рисовались отчетливо.

— Смотри, Бомилькар, — геронт Эшмуназар, лучший знаток моря, заметил их первым и тронул стоявшего рядом толстяка, который что-то поспешно считал на табличке, — смотри! Пусть Мелькарт отнимет у моих кораблей свою милость, если это не твои биремы.

— Мои, — со странным безразличием ответил тот.

— Ты не рад? В нынешние времена, когда три судна в целости возвращаются из дальнего плавания? Тебе следовало бы принести щедрые жертвы богам. Ты посылал за рабами в Гадес?

— Не только в Гадес, — пробормотал всегда осторожный торговец рабами. Но через мгновение он с горечью выпалил — Эшмуназар ведь специализировался на торговле деревом, возил кедры из Ливана, дуб из Македонии, пинии из Кампании, но рабами не торговал, а потому не был конкурентом: — Чему мне радоваться? Тому, что мне привезли новый товар? Что с того? Ты знаешь, Эшмуназар, сколько мне пришлось заплатить сегодня ночью этому Сихакару? Ну, ты-то знаешь за что. Груза и десяти галер не хватит, чтобы покрыть такие убытки. Да пожрет Зебуб этого Масиниссу! Ибо только он виноват! Если бы он не напал, Сихакар не орал бы об опасности, не призывал бы к жертвам из детей.

— Ты на Масиниссу не наговаривай! — тут же вспылил Эшмуназар, один из главных столпов пронумидийской партии. — Мы еще мало что знаем. Может, это не он начал, а наши военачальники? Такое уже бывало. Да хоть бы и он, что с того? Стоит нам лишь заключить с ним союз, и тогда вся Африка поднимется против Рима. Ай, что бы это была за мощь! Египет перешел бы на нашу сторону, верно, и Сирия, а может, даже Македония, которая до сих пор воюет с Римом.

Ожесточенный, горячий спор оборвался внезапно: занавесь резко отдернулась, и Гидденем, несший в тот день службу, по обычаю возгласил:

— Достопочтенные шофетим грядут! Благоволите приветствовать их со своих мест, о достопочтенные!

Они входили поспешнее, чем то подобало их сану. Первым — Гасдрубал, на которого в тот день выпадала очередь председательствовать в Совете, за ним — Абибаал, оба с длинными голубыми посохами в руках. Далее — Сихарб, сопровождавший суффетов на народных собраниях, седой и худой, словно иссушенный, Абдастарт, председатель Совета Ста Четырех, Сихакар, верховный жрец Молоха, Магдасан, верховный жрец Эшмуна, Биготон, замещавший верховную жрицу Танит, Лабиту, жрец храма Мелькарта, Геркх и Баалханно — командир гвардии клинабаров.

Все были хмуры, взбудоражены, озабочены; одни лишь жрецы сохраняли непроницаемые лица, тщательно скрывая свои мысли под маской самообладания.

Гасдрубал взошел на возвышение, яростно стукнул своим голубым посохом, хотя в зале царила необычайная тишина, и тотчас же начал говорить. Он был взволнован и не пытался этого скрыть.

— Достопочтенные! Мы принесли странные вести. Да что там, худшие вести. Народ… народное собрание…

— Они настояли на своем! — возбужденно перебил его Сихарб.

— Говорю я, достопочтенный Сихарб.