Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

Она возбужденно рассмеялась с явной завистью.

— Не забудь о благовониях. Лучше всего сандарак. Никаких драгоценностей. Это неосторожно. По глупым серьгам тебя потом может узнать какой-нибудь мужчина. А так быть не должно! Боишься?

— Боюсь, — прошептала Кериза. — Мне стыдно и… и страшно…

В ее голосе было столько искренности и еще детской наивности, что Стратоника, хоть и хотела было сперва посмеяться или даже рассердиться, смягчилась и вдруг решила:

— Я провожу тебя. До самых ворот. Мне-то в роще уже делать нечего, но до ворот провожу. А ну-ка, постой! Жрица Лабиту ведь велела тебе уговаривать подруг. Кого ты уговорила? Может, пойдете вместе? Так всегда легче, и многие так делают.

Кериза смутилась и тихо прошептала:

— Я… я никого не уговаривала. Мне было стыдно…

— О, это плохо! И жрицу разгневаешь, и богине не послужишь. Разве что… разве что собственным рвением загладишь вину. О, ты должна постараться. Стыдилась?

Девушка отвернула пылающее лицо.

— Ну, тогда эта жертва будет поистине угодна богине. Смотри, уже смеркается. Отец твой ушел, и правильно сделал, теперь наша очередь. О, Этибель уже бежит по лестнице. Эта уж точно с кем-то договорилась. Посмотри на ту сторону улицы. Хоть и закутались в плащи, а я их все равно узнала. Это старая Аристомаха ведет обеих дочерей. Ну, старшая уже в твоем возрасте. Пора им. А там Аристона, жена оружейника Никанора. Интересно, знает ли муж. Хо-хо, праздник сегодня будет и вправду необыкновенный. Смотри, сколько народу тянется к роще. Пожалуй, полгорода.

Люди из их квартала — женщины, скрывавшие лица под капюшонами плащей или шалями, нарядные мужчины, часто в венках, возбужденные и веселые, хоть и не пьяные, ибо пьяных жрецы в рощу не пускали, — тянулись к ближайшим, главным воротам. Но Кериза заупрямилась, и Стратоника, хоть и неохотно, согласилась свернуть в боковые улочки, чтобы обойти сады и войти через боковые ворота, со стороны священной лестницы, ведущей на Бирсу.

Кое-где их замечали, раздавались веселые крики, их звали вернуться и идти со всеми в рощу, но Кериза не слушала и быстро, без колебаний шла вперед.

Она простилась со Стратоникой у последнего дома и дальше пошла одна, уже смело и решительно, к воротам. Отсвет горевших там огней падал далеко вглубь улицы, и Стратоника без труда могла наблюдать за девушкой. Сперва с удивлением — что та все же решилась и идет так свободно, будто в порт за покупками, — потом с завистью. В садах уже пылали многочисленные огни, со всех сторон доносились звуки приглушенной музыки, оттуда уже веяло пьянящим, незабываемым духом этой единственной, головокружительной ночи. Вдруг Стратоника гневно фыркнула: она увидела, как Кериза, вопреки ее советам, прямо в воротах, при полном свете, сбрасывает с головы капюшон, а через мгновение сворачивает не налево, как она ее учила, а направо, к домикам жриц.

— Простибула! — со злостью прошептала она. — Лгунья! Как же она притворялась, что ей стыдно! О, уж она-то здесь хорошо знает дорогу! Жертву приносит! Вот именно! Туда идет, где подарки получит! Но погоди у меня! Дома мы еще поговорим! Даже я ей поверила! Ну-ну!

А Кериза, ведомая одной лишь мыслью — «пусть будет что будет, лишь бы скорее», — двинулась к воротам. Она вспомнила указания Лабиту, сбросила капюшон и, не удостоив даже взглядом многочисленных мужчин, ждавших у входа, словно в трансе, позволила вести себя какому-то жрецу, который выскользнул из тени, взял из ее рук жертвенного белого голубя и тихо шепнул:

— Иди за мной.

Он вел ее к темной стене обрыва, у которой лепились домики жриц. Эта часть садов была, пожалуй, самой ухоженной; здесь было полно дурманящих ароматов, дорожки были посыпаны мельчайшим песком или измельченными кораллами с Красного моря, живописно смотрелись рощицы. Свет лампад, в масло для которых были подмешаны какие-то порошки, отчего они горели красным или лиловым пламенем, позволял различить пальмы с гигантскими листьями, лимоны, уже светящиеся зрелыми плодами, древовидные можжевельники. Сирийские дубы, из желудей которых делали благовоние под названием миробалан, источали слабый, но странно возбуждающий запах. Дальше во тьме вырисовывались арабские деревья деллиум, невзрачные и неказистые, но дающие ароматическую смолу, туи, тоже из Аравии, с еще более пьянящим ароматом. А вокруг — кусты лавсонии, из которой делают хну, бакарис, нард, защищающий от сглаза, сасела, чей аромат дарует забвение, стиракс, используемый в лечебных целях, столь же душистый малобарт, тамариск с листьями, покрытыми застывшим сладким соком, и прежде всего — мирты и розы, множество роз.

Со всех сторон доносились тихие, чувственные звуки инструментов — нобелей, треугольных арф, салселинов, лир с их нежным голосом. Где-то отзывались кифары и сопровождавшие их кроталы, отбивавшие волнующий ритм.

Жрец вел Керизу так искусно, что она никого не встретила. Наконец они остановились перед последним, скрытым в зарослях домиком. Он постучал, тихо произнес несколько слов и отступил в тень, лишь легонько подтолкнув девушку к занавеси.

Кериза оказалась в атриуме, освещенном лишь двумя лилово горевшими лампадами; этого света хватило, чтобы узнать стоявшую посреди комнаты Лабиту. Жрица была в том же обрядовом одеянии, в котором Кериза видела ее недавно, только поверх квефа голову ее покрывала плотная шаль.

— Ты одна? — нетерпеливо спросила она.

— Одна, достопочтенная. Я… мне…

— Хорошо! Это воля богини! Это явный знак! Я молилась: «Владычица небес, яви свою волю! Удали из сердца моего смятение! Дай знак!» И она дала. Так пусть же свершится по ее воле! Ты пришла одна. Если бы ты привела подругу… Нет, бессмертная Танит, любви покровительствующая Астарта, не могла этого хотеть! Но она ведь дала знак, дала знак, дала знак!

Она подскочила к Керизе и, вглядываясь в ее лицо, прошептала:

— Ты такого же роста. И сложения, как у меня. Когда наденешь квеф, когда встанешь в тени… Сбрасывай плащ! Сбрасывай и столу! Все, все!

Кериза, изумленная, ошеломленная, почти испуганная, безвольно повиновалась. Лабиту смерила ее коротким взглядом и воскликнула:

— Ты прекрасна! Но богиня не будет обделена!

Сама она несколькими лихорадочными движениями сбросила свое великолепное облачение и приказала:

— Надень это! Прикрой лицо! Сядешь в вестибюле. Если кто-то войдет… нет, никто не войдет! Но если кто-то захочет войти, скажешь лишь: «Этот дом под покровительством богини. Не входи!» Говори тихо, бесстрастно, твердо. И жди, пока я не приду за тобой. Кроме этого, ты не должна ничего ни видеть, ни слышать, ни помнить!

— Будет исполнено, достопочтенная! Но… но ведь я…

— Ты не хотела! Поэтому я беру тебя под свою защиту. Облачение жрицы убережет тебя в эту ночь. Ты останешься чистой для своего любимого. Сиди как можно неподвижнее, молись горячо, и милость Танит снизойдет на тебя и на твоего юношу.

Уже облачившись в одежды Керизы — та заметила, что волосы у жрицы сегодня уложены в простейший узел, — Лабиту повлекла изумленную и все еще не пришедшую в себя девушку в вестибюль, подтолкнула ее к какому-то изукрашенному креслу и вернулась в атриум, поспешно, но тихо задернув за собой занавеси.

Кериза робко села и застыла без движения. Торжественное облачение жрицы Танит казалось ей чем-то столь священным, что почти любое движение она готова была счесть святотатством. К тому же… Лабиту ясно сказала: «Сиди неподвижно». Видно, так надо. Жрица знает, что дозволено. Если она велела ей, Керизе, надеть эти одежды, значит, так нужно. Но почему великая Лабиту надела ее скромную столу, почему так прикрывала лицо шалью? Ах, в священную ночь здесь творятся какие-то странные, непонятные вещи.

Священная ночь! Лабиту сказала также, что облачение жрицы защитит ее, Керизу. Что ей дозволено остаться чистой для своего любимого. И Танит не отвратит своей милости. Не потому ли жрица поменялась с ней одеждой? Может, святость этого облачения вводит в заблуждение даже богиню? Она видит лишь жрицу, а не девушку? Может, поэтому ей нельзя двигаться, чтобы не оскорбить богиню каким-нибудь слишком смелым жестом?