Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

— Ох, как странно ты смотришь! Можно испугаться таких глаз! — легко рассмеялся Гидденем.

Женщина тихо вскрикнула и быстро подняла руку, плотнее натягивая вуаль. И в этот миг тот же отсвет озарил ее бок, левую подмышку и поднятую руку, и стали видны два маленьких, так недавно замеченных родимых пятнышка. Несомненно, те самые!

Гидденем едва сумел совладать с собой. Он встал, не вскочил, но медленно поднялся, стараясь не касаться женщины, и поспешно оделся. Он говорил, не глядя на лежавшую.

— Я ухожу. По обычаю этой ночи не следует оставаться с одной. Посмотрю в садах… Тебя я не благодарю. Я знаю, благодарность подобает лишь богине. О, я принесу ей еще большие жертвы, хотя и входя сюда, уже принес щедрые… Ты тоже — как велит обычай — не узнавай меня, если когда-нибудь встретишь. Если, конечно, ты вообще обратила на меня хоть какое-то внимание. Я не достоин этого, да и не следует. Ведь… как чаша на богослужении или лампада, так и мужчина в эту ночь…

Женщина со стоном отвернулась и уткнулась лицом в подушки.

Гидденем осекся, понял свою неловкость и почти выбежал из домика, никого не встретив.

Он не пошел в сторону садов, где уже погасла большая часть светильников, а приглушенные смешки, хихиканье и вздохи заглушали обрывающиеся и затихающие звуки музыки. Вся роща дышала единым желанием, любовным стоном, безумием.

Гидденем ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Он оттолкнул каких-то двух девушек, заступивших ему дорогу, — обеих прелестных, нагих и полубеспамятных от возбуждения, — отпихнул что-то шептавшего жреца, растоптал пучок цветов, брошенный ему прятавшейся в миртах женщиной.

Он вылетел за ворота и только теперь пришел в себя. Храм Танит был прекрасно виден в свете множества факелов, но он не взглянул, не мог взглянуть на святую обитель. Он бросился в лабиринты темных, кривых, незнакомых улочек — лишь бы дальше, лишь бы найти где-нибудь тишину и все обдумать.

Но город в тот день не спал, повсюду бродили люди, звучали песни, раздавалось бряцание лир и кифар, везде царило возбуждение.

Он заметил освещенный красным вход в лупанарий и замер в ужасе. Такого же цвета было пламя в той лампаде!

Лишь через мгновение он пересилил себя и двинулся к лупанарию. Он должен побороть страх, должен доказать себе, что все это — наваждение и бред!

На высоких табуретах перед дверью не было ни одной девушки, внутри зевала лишь какая-то толстая баба, верно, хозяйка. Сегодняшняя ночь была для таких заведений убыточной, гости предпочитали идти в рощу.

При виде гвардейца старуха оживилась и услужливо подбежала.

— Здравствуй, щедрый господин! Благодари богов, что привели тебя сюда, к старой Атии! Нигде такого вина не сыщешь. Только у меня есть вино с южных склонов Этны, где огонь греет снизу, а солнце — сверху. Ах, что за вино! Какая жалость, что эти проклятые римляне отняли у нас Сицилию. Но боги непременно все изменят. А к вину нужна девушка, а? Я позволила моим отдыхать, все равно сегодня никто в лупанарий не идет, но я их сейчас позову. О, великий господин, ты ведь знаешь, не всегда там хорошая забава, где толпа. Ты мудр и будешь щедр к девушкам, которые этой ночью ничего не заработали.

— Замолчи! — гневно бросил Гидденем.

Он жадно пил превосходное, крепкое вино, и вскоре кровь запульсировала у него в жилах и ударила в голову.

Когда несколько обеспокоенная баба отодвинулась, Гидденем притянул ее к столу, заставил сесть рядом и, наклонившись, принялся лихорадочно говорить:

— Знаешь, это дивное чувство. Немного страшно, но больше — безумной радости. Мы, солдаты, знаем. Убил врага — обычная радость. Убил в драке, должен бежать — радость. Ибо твоя сила выше других и выше закона. Рассказывал один пират за вином: потопить египетскую или понтийскую галеру — обычная радость. Потопить карфагенскую, разграбить, вырезать всех — безумная радость. Понимаешь? Подлей вина! Говорил один знакомый, знатный человек… Знаешь, украсть государственную казну — пьянящее чувство. Ты сильнее! Даже предать — твоя воля, твое счастье, если удастся. Но никто мне не говорил… Да подлей же вина! Никто не говорил, каково это чувство — святотатство! Когда веришь в своих богов, всемогущих, и все же… Святотатство — это доказательство того, что ты сильнее бога! Понимаешь?

Атия опытным взглядом окинула странного гостя. Нет, за пазухой туники ничего нет, на левом плече лишь обычный, не слишком дорогой браслет, пояс ценный, но такие всегда носили клинабары, и меч. Что же совершил этот человек, что так его потрясло?

А Гидденем вдруг ударил кулаком по столу, так что кувшин подпрыгнул, и закричал:

— Где же твои девки? Что такое? В священную ночь мне быть одному?

— Уже идут, уже идут, великий господин. Живее, вы там! И постарайтесь сегодня!

Первой шла великолепно сложенная негритянка, сверкая белыми зубами, за ней — две смуглые нубийки, за ними — светловолосая, миниатюрная, складная гречанка, и последней — безразличная, самая старшая, уже изможденная жизнью и развратом женщина. Но она была среднего роста, с черными волосами.

Гидденем грубо растолкал девиц, подскочил к последней и, грубо схватив, вскинул ее левую руку. Белая кожа была, однако, чистой и без пятнышек.

— Эту выбираю! — бормотал он. — Эту выбираю! Веди в кубикулум! Но пусть будет светло, яркий свет! И постарайся, чтобы я забыл, чтобы боги не отняли у меня мужскую силу, а то горе тебе!

13

Макасс ворвался в дом взбудораженный, но не мог сразу же поведать свои новости, ибо на кухне, служившей главной комнатой, застал ожесточенную, переходящую в крик ссору. Кериза делала вид, что готовит овощи на ужин, но руки ее дрожали, а на щеках горел румянец. Несмотря на это, она отвечала остро и смело. Стратоника кружила вокруг, размахивая, словно уликой, праздничной туникой Керизы.

— Рассказывай сказки! Впервые была в роще? Ага, попалась! Врешь! Впервые, а пошла не налево, как я тебе советовала, а к домам жриц-гедешотим! Ты прекрасно знала дорогу!

— Шла, куда мне нравилось.

— А туника-то у тебя порвана! И пахло от тебя каким-то чужим благовонием! Я-то сразу учуяла!

— Чего ты от меня хочешь?

— Чтобы ты не врала! Кто порвал тебе тунику?

— Не знаю! — честно ответила Кериза, но тут же поправилась: — Я сама, нечаянно!

— Дураку рассказывай! Лучшую тунику сама разорвала, да еще в таком месте! Ага! А зачем ты ее снимала? Погоди! Я расскажу Кадмосу, как все было! Уж он-то обмануть себя не даст!

— Молчи! — неестественно высоким голосом крикнула Кериза. — Кадмосу я сама расскажу, как было, и он мне поверит!

— А люди — мне! Перестанешь нос задирать! О, погоди у меня! Вместо того чтобы прийти, чтобы рассказать все как матери, она еще и врет в глаза, да еще и огрызается! Знай, кланяться тоже надо уметь!

Макасс резким окриком прервал спор.

— Тихо! Не время для таких глупостей! Кериза, воды! Мне нужно умыться. И дай мне хламиду! Ту, серую, но приличную!

— Ты уходишь, отец?

— Да! Разве вы не слышали труб из храмов и криков? Конечно, у вас на уме одни глупоства! Народное собрание! Снова созывают народное собрание, и так внезапно! Ай, страшные, страшные вести! Войска наши разбиты! Масинисса победил! Может, завтра уже будет под стенами!

Кериза вскочила так резко, что корзина с овощами перевернулась.

— Как это? Поражение? После таких жертв? Значит, боги против нас? Что это значит? Отец, как такое может быть?

— Надейся на свои силы, а не на богов! — крикнул Макасс из своего кубикулума, где поспешно переодевался. — Боги не любят слабых!

— Но… но наши войска… Такие великолепные, такие многочисленные!

— Великолепные! Разве что клинабары перед дворцом суффетов! Эти не пошли! И храмовая стража тоже! А в поле были наемники! Дурак тот, кто надеется на наемников! Когда прижмет, они разбегаются! Даже Ганнибал не удержал это стадо при Заме!

— И… и что теперь?

— Не знаю! Не знаю! Масинисса победил! Этот Масинисса — нас!