Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

— Гнев богов! Явный гнев богов! — повторялось в криках взбудораженной, испуганной толпы.

Гасдрубал-военачальник только что закончил свой краткий отчет. Проиграли, потому что нумидийцев было в несколько раз больше, да и наемники сражались вяло. В решающий момент не хватило ни резервов, ни доброго примера. Если бы там были клинабары или храмовая стража… Теперь Карталон отступает к Тубарбо, прикрывая и Карт Хадашт, и Утику. Но без помощи, без немедленной помощи, он не остановит неприятеля.

— Какая это должна быть помощь? — спросил геронт Астарим.

— Каждый, кто носит оружие! — коротко ответил вождь. — Гвардия клинабаров, храмовая стража, обслуга машин, рабдухи…

— Я знаю долину Баграда! — кричал какой-то дюжий черноволосый мужчина, пробиваясь к трибуне, на которой стояли вождь, суффеты, геронты и жрецы. — Я знаю! Может ли великий рошеш шалишим заверить нас, что нумидийцы не обойдут его войска, не проскользнут мимо и не появятся внезапно под стенами? Не может! Так как же можно оголять город?

— У Масиниссы есть флот! — кричал в толпу геронт Сихарб, словно желая предотвратить какое-то неверное решение. — У него сильный флот! Он в любой миг может появиться в порту! Так можем ли мы снимать обслугу машин и посылать ее в поле? Разве для того мы установили две тысячи машин, которые так дорого стоили — ай, как дорого стоили! — чтобы теперь забирать их обслугу?

— Все это не поможет! — суффет Абибаал стучал своим посохом, пытаясь перекричать шум. Расставленные на возвышениях среди толпы глашатаи умело, даже подражая его тону, выкрикивали его слова все дальше и дальше, пока они не достигали другого конца огромной, запруженной гудящей толпой площади.

— Все это не поможет! Народ Карт Хадашта, города Танит! Никогда Нумидия не побеждала наши войска! Это лишь неумелость вождей или гнев богов! А богам мы принесли такие жертвы, что они не могут требовать большего! Сто детей из первейших родов! Дочь моей сестры, внук суффета Гасдрубала! Значит, не боги против нас! Народ Карт Хадашта! Наш город знает из своей великой истории времена поражений, но народ всегда знал, что тогда делать! Мы даем нашему рошеш шалишиму великую власть, даем богатство и чтим его, но когда он подводит, тогда народ судит неумелого вождя…

— На крест! — выкрикнули тут и там в толпе сторонники Абибаала.

— Прогнать!

— Выдать Масиниссе!

— На крест! На крест!

На большой трибуне началось смятение. Гасдрубал-военачальник без страха, но с гневом выпрямился; вокруг него сгрудились его немногочисленные сторонники. Они то и дело оглядывались в сторону улочки, ведущей к Бирсе, где остался отряд ливийской конницы, под защитой которого вождь и прибыл в город. То были верные люди, ведомые преданными Гасдрубалу офицерами.

В другую сторону тянулась широкая улица, ведущая к Тевестским воротам, там конница прорвалась бы без труда. Но захочет ли Гасдрубал? Что бы ему тогда осталось? Сдаться Масиниссе и вместе с ним идти на город?

Шум нарастал, толпа колыхалась, напирая на помост и отступая, сдерживаемая более благоразумными. На площади было много людей суффетов и жрецов; те, получив указания, все смелее и громче кричали, требуя суда и кары для вождя.

Но прежде чем толпа на что-то решилась, ее внимание было отвлечено в другую сторону. Справа от площади на постамент статуэтки Санума внезапно взобралась какая-то женщина и принялась кричать высоким, зычным голосом. Через мгновение ее уже слышала половина площади:

— Люди, слушайте! Я рабыня, но слушайте! Гибель вам, вашему городу, вашим детям! Это гнев богов! Обманутых богов! Дети, отданные Молоху, должны были быть из первейших родов! Неправда! Люди, слушайте, неправда! Моего сыночка у меня вырвали, моего Азиру любимого, и в печь бросили! Сам суффет Гасдрубал приказал! А достопочтенный Седьяфон сам отнес его в храм и притворился, будто отдает сына! Так было, клянусь смертью, которую, я знаю, сейчас приму! Так было! Мой Азиру, мой единственный, в огонь… Но боги знают! Боги покарают за эту ложь вас всех, весь этот проклятый город!

Бросились рабдухи, городская стража, бросились какие-то ревнители веры, и рабыню схватили, стащили с постамента, заставили умолкнуть. Тотчас же раздались голоса:

— Она лгала! Враги подослали! Это вовсе не рабыня, а шпионка! Скорби достопочтенного Седьяфона не уважает!

— Скорби? Отдать дитя Молоху — это честь и счастье! Слава Седьяфону, слава суффету Гасдрубалу!

Кто-то другой кричал в толпе:

— Правду она говорила! Я ее знаю! Это рабыня Лаодики, родственницы Седьяфона! Правду говорила! Молоха обманули! Теперь он мстит, разгневанный!

— Я же говорил: свернуть матери шею! — прошептал жрец Сихакар, почти не разжимая губ и не поворачиваясь к суффету.

Гасдрубал ответил так же:

— Я приказал. Но женщины, что с них взять. Пожалели, потому что она искусная массажистка. Ах, проклятие!

— Слышишь, что там кричат?

— В Совет Ста Четырех! Пусть расследуют!

— Таких обманов еще много!

— Новые жертвы! Принести новые жертвы!

— Но на этот раз мы выберем!

— Мы проследим!

— Бессмертный Молох должен быть умилостивлен!

— Иначе горе нам! Горе городу!

Сотник гвардии Гидденем заколебался и вложил в ножны наполовину извлеченный меч. На мгновение и он поддался искушению крикнуть, что оскорблена и мстит не Молох, а Танит! Что это он, Гидденем, хоть и невольно, совершил святотатство! Что жрицу Лабиту нужно замуровать заживо. А потом вонзить меч себе в сердце и обрести покой. Наконец-то покой! Избавиться от этого мерзкого страха, что лишает сна, что не дает взглянуть в сторону храма, что заставляет дрожать на ночной страже, что любой голос, любой шорох превращает во что-то страшное, таинственное, зловещее.

Но жажда жизни и страх, что этого может не хватить для искупления и что после смерти он станет добычей ужасного бога разрушения, Зебуба, удерживали его. Теперь, слыша крики, он решился. Нет, Танит может наслать проказу на вероломную жрицу, виновную во всем, но не станет карать целый город! Свой верный город, который так чтил ее в священную ночь.

Снова крик и смятение. Это Гасдрубал-военачальник махнул рукой, и по этому знаку отряд ливийской конницы поспешил к возвышению. Грубо теснимая толпа с криком отхлынула. Еще мгновение — и вождь, окруженный верными солдатами, двинулся к воротам. Он не стал дожидаться даже решения собрания.

14

Тридон был рад новым товарищам. В первый же день после их приема в команду галера попала в жестокий шквал, и новички доказали, что они и впрямь бывалые моряки. Они не выказали страха, хотя галеру кренило так, что борта черпали воду; их не мучила морская болезнь, хоть судно и швыряло людей, словно ребенок, трясущий сухую тыкву с семечками; а когда часть гребцов, избитых рукоятями весел, выбыла из строя, Кадмос и его товарищи одними из первых вызвались их заменить и выдержали на веслах целые сутки.

Позже, когда потрепанная галера направилась к Эгадским островам, в пиратское убежище, чтобы найти передышку, на них внезапно напала нумидийская военная трирема. На самом закате, вынырнув прямо из слепящего света, она вдруг возникла на волнах так близко, что о побеге не могло быть и речи.

Нумидийцы были настолько уверены в своей победе, что даже не стали использовать боевые машины, а сразу пошли на сближение. И не успела еще опуститься тьма, как Тридон уже радостно ржал: теперь у него на веслах был полный комплект новых, здоровых рабов, а многие из гребцов триремы вызвались занять места павших пиратов.

И снова Кадмос с друзьями был среди первых, кто ворвался на корму триремы, перемахнув с борта на борт в самую гущу нумидийцев.

Хоть добыча и была скудной — горстка пленных, оружие да немного вина, — Тридон уверовал, что боги ему покровительствуют, и решил подумать о новом деле. Отремонтировав галеру в укромном убежище, он двинулся вдоль берегов Сицилии.

— Римского флота здесь почти нет, — объяснял он Кадмосу. — В Лилибее стоит всего пара посудин, еще пара — в Акраганте. Серьезные силы можно найти разве что в Сиракузах. Да и вообще, Рим сейчас ослаб. Он воюет в Иберии, и дела там идут тяжело, воюет в Македонии, а там тоже сила немалая. Флот его разбросан, нужно подвозить подкрепления, охранять берега, да и с нами у них хлопоты, хе-хе! Дураки эти ваши суффеты! Сейчас самое время стряхнуть с себя «опеку» Рима.