Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

Накануне ночью он возложил на его гребень обезглавленные туши двух белых коз. Чтобы победить в состязании, Хутулун или ее жених Джебе должны были первыми бросить одну из этих туш к дверям его юрты.

Поглазеть на зрелище собрались все: мужчины в тулупах и войлочных шапках, женщины, прижимающие к себе сопливых ребятишек. Стояла жутковатая тишина. В неподвижном утреннем воздухе поднимался пар от дыхания тысячи ртов.

Свита Джебе сидела на конях чуть поодаль. Их широкоплечие монгольские лошадки нетерпеливо били копытами на утреннем холоде.

Сам Джебе был телом уже мужчина, а лицом еще мальчик, и его быстрые, суетливые движения выдавали нервозность. Его отец хмуро наблюдал за ним.

Кайду вышел из своей юрты, подошел к дочери и положил руку на гриву ее коня. Для татарки она была высока и стройна, но тонкий стан скрывали плотный тулуп и сапоги. На ней была шапка на меху, а нос и рот укутывал шарф, так что видны были лишь ее глаза.

— Проиграй, — прошептал он ей.

Темные глаза сверкнули.

— Если он меня достоин, то победит.

— Он славный юноша. Тебе не обязательно скакать в полную силу.

Ее конь нетерпеливо переступил с ноги на ногу, готовый сорваться с места.

— Если он и вправду так хорош, как ты говоришь, то и полной моей силы не хватит.

Кайду нахмурился, услышав дерзкий ответ. И все же в душе он жалел, что ни Тэкудэю, ни Гэрэлу не досталось и толики ее духа. Он оглядел молчаливые, бронзовые от загара лица. Большинство женщин улыбались его дочери. Они хотели ее победы.

— Чья будет добыча — того и воля! — выкрикнул он и отступил назад.

Джебе тронул коня и поравнялся с Хутулун. Он улыбнулся и кивнул Кайду. «Думает, что победит, — подумал старик. — Он не знает мою дочь».

Кайду поднял правый кулак. Когда он резко опустил его, гонка началась.

С места — в карьер, сквозь толпу, мимо юрт, к бурым холмам, припорошенным снегом. Джебе, привстав на стременах, гнал коня во весь опор, подставив лицо ветру. Копыта его скакуна барабанили по промерзшей равнине. Он оглянулся и увидел, что лошадь Хутулун круто свернула в сторону; через мгновение она была уже в двухстах шагах от него и неслась к самому крутому склону горы.

Он засомневался, не последовать ли за ней. Над ним нависало широкое плечо седловины. Еще вчера, осматривая путь, он наметил самый прямой подъем на хребет. Менять решение было поздно. Что задумала эта девчонка? Может, она выбрала путь подлиннее? Должно быть, это ее уловка, чтобы он точно победил. Он поскакал прямо к седловине.

Она ведь хотела, чтобы он победил. Разве нет?

Хутулун усмехнулась, представив себе растерянность Джебе. Выбора у него, по правде, не было. Если бы он сейчас погнался за ней, то оказался бы позади, и сократить разрыв он бы не смог, разве что ее конь упадет. Что еще ему оставалось, кроме как держаться очевидного пути?

Она огибала отрог, направляясь к ущелью в скале, которое за крутизну склона прозвали Место, где сдох осел. Копыта ее коня заскользили по сыпучему сланцу. Она понукала его. Она знала, что его бьющемуся сердцу и жилистым мышцам это по силам. Сколько раз она уже скакала по этой тропе — в других гонках, ради забавы?

Бедняга Джебе.

***

III

Хутулун спускалась с горы; в правой руке она держала обвисшую тушу козла, обагрявшую кровью бок ее коня. Джебе поджидал ее, сидя верхом на своей вороной кобыле с ухмылкой на лице. Значит, он все-таки поехал за ней. Она сразу поняла, что он задумал. Он счел ее слабой и решил, что сможет отнять козла силой — здесь, в ущелье, где их никто не увидит.

Она осадила коня.

Они молча смотрели друг на друга.

— Ты не так глуп, как кажешься, — сказала она.

— Разве так уж плохо быть женой хана?

— Я дочь хана. Пока что меня это устраивает.

Он протянул руку.

— Ты, может, и быстрее в седле, но не так сильна. Думаешь, проедешь мимо меня со своей ношей?

Ее плечи поникли. Она не думала, что у него хватит ума заманить ее в такую ловушку. Она шагом повела коня вперед и протянула ему тушу козленка.

— Постой, — сказал он. — Прежде чем забрать свой приз, я должен знать, что выиграл. Я ведь никогда не видел твоего лица. А вдруг мне твоя коза и не нужна.

Степные женщины не закрывали лиц, ибо прежде всего они были татарками, а уж потом магометанками, но Хутулун всегда носила пурпурный шелковый шарф, скрывавший лицо, — отчасти чтобы позлить его, отчасти чтобы заинтриговать. Он ждал, пока она свободной рукой дотронулась до шелка и откинула его в сторону.

Он уставился на нее.

— Но ты… ты прекрасна, — вымолвил он.

«Прекрасна», — подумала она. — Что ж, мужчины мне это говорят. Бесполезный дар для татарской царевны. Красота — это дар покорности».

— А еще я сильнее, чем кажусь, — сказала она и одним плавным движением бедер и правой руки со всего маху ударила его окровавленной тушей по лицу и вышибла из седла. Он остался лежать, стеная, на промерзших камнях.

Хутулун даже не взглянула на него. Она шагом переступила через него на коне и рысцой поехала обратно через ущелье.

Кайду уставился на мертвую козу, лежавшую у его ног. Он пнул ее сапогом, словно ожидая, что безжизненное мясо вскочит на ноги. Наконец он поднял глаза на дочь.

— Что ж. Победила.

— Джебе — дурак.

Кайду взглянул на отца Джебе, сидевшего на коне с каменным лицом; по счастью, он был слишком далеко, чтобы расслышать эту оценку характера своего сына.

— Он сын хана.

— Ветер одинаково холоден и к царевичам, и к козлам.

Хутулун видела, как ее братья наблюдают за ними из дверного проема отцовской юрты; их разочарование исходом состязания было написано у них на лицах.

— Эх, если бы Тэкудэй был хоть немного похож на тебя, — пробормотал Кайду ей себе под нос. Хутулун усмехнулась под пурпурным шарфом. Более высокого комплимента он сделать ей не мог.

После того как Джебе вместе с отцом и свитой покинул лагерь, чтобы вернуться в ледяные пустоши озера Байкал, род решил переименовать ущелье, где Хутулун одержала свою победу. С того дня оно больше не звалось Место, где сдох осел.

Вместо этого оно стало Местом, где осла свалили козой.

***

IV

Тамплиерская крепость в Акре

в лето от Воплощения Господа нашего 1260

Праздник Богоявления

Жоссеран Сарразини, один, на коленях. В предрассветной тьме часовни горела единственная лампада, ее пламя отражалось в черно-золотом лике Мадонны над алтарем. Этот гигант с коротко стриженными каштановыми волосами склонил голову, его губы беззвучно шевелились в молитве — он просил отпущения того единственного греха, который не мог простить себе сам.

Мыслями он был далеко от пыльных улиц и маслобоен Палестины; он слышал скрип отяжелевших от снега ветвей, чувствовал запах сырого меха и холод каменных стен.

— Я знал, что это грех, но не смог устоять, — прошептал он.

Это случилось одним утром, вскоре после праздника Рождества. Ей захотелось проехаться верхом по лесу, и он, по просьбе отца, согласился ее сопровождать. Она сидела на каурой кобыле с норовом таким же гордым и лощеным, как и ее собственный. С тех самых пор как она приехала жить к Жоссерану и его отцу в поместье, они едва ли обменялись хоть одним дружелюбным словом.

Она ничем не показывала, что его присутствие производит на нее большее впечатление, чем присутствие конюха.

Они заехали в самую глубь леса, и ее кобыла, угодив ногой в кроличью нору, споткнулась. Всадница упала и осталась неподвижно лежать на мерзлой земле. Он соскочил со своего коня, боясь, что она сломала кости. Но когда он склонился над ней, ее глаза распахнулись, огромные и черные, как грех, и он почувствовал, как у него в животе все обратилось в теплый жир.

Она улыбнулась. Этой улыбки он не забудет никогда.

Она сказала, что повредила лишь лодыжку, и велела ему помочь ей снова сесть в седло.