Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

— Я поклялся защищать его. Мне не обязательно его любить.

— Это очевидно.

Уильям оторвался от своего унылого созерцания огня.

— Что ты говоришь этой ведьме?

— Ей любопытно, почему ты не ешь.

— Тебе не следует с ней говорить. Ты подвергаешь опасности свою душу.

— Может, она и ведьма, как ты говоришь, но наши жизни все еще в ее руках. Было бы невежливо не разговаривать с ней, ты так не думаешь?

— Наши жизни в руках Господа.

— Сомневаюсь, что даже Он знает дорогу через эти горы, — пробормотал Жоссеран, но Уильям его не услышал.

Хутулун наблюдала за этим разговором, склонив голову набок.

— Ты его веры?

Жоссеран коснулся креста на своей шее и подумал о своем друге Симоне.

— Я уповаю на Иисуса Христа.

— А на него ты тоже уповаешь? — Она указала на Уильяма.

Жоссеран не ответил.

— В Каракоруме есть последователи этого Иисуса, — сказала она.

Он изумленно уставился на нее. Так что же, это правда — слухи, что доходили до Акры о христианах среди татар?

— При дворе Великого хана знают о Господе Иисусе?

— Хану ханов известны все религии. Только варвары знают лишь одного Бога.

Жоссеран пропустил мимо ушей этот намеренный укол.

— И многие знают о нашем Господе?

— Когда прибудешь в Центр Мира, сам увидишь.

Жоссеран гадал, насколько можно верить этой дикой царевне. Она просто дразнит его, или в ее словах есть доля правды?

— Мой отец говорит, твой святой человек не умеет колдовать, — сказала Хутулун.

Жоссеран покачал головой.

— Тогда какая от него польза как от шамана?

— Ему не нужно колдовать. Он помазан как орудие Божье на земле. Если бы я захотел, я мог бы рассказать ему свои грехи, и он принес бы мне прощение от Бога.

— Прощение за что?

— За то, что я сделал не так.

— Ошибки, ты имеешь в виду. Тебе нужен твой Бог, чтобы он сказал тебе, что ошибаться — это нормально?

— Он также толкует для нас волю Божью.

Хутулун, казалось, удивилась этому.

— Понять волю богов — простое дело. Они на стороне тех, кто побеждает.

Это была неопровержимая логика, подумал он. Даже Папа говорил, что именно Бог дарует им победы, а в их поражениях виноваты их грехи. Может, они и не так уж сильно отличаются.

— Ты шаманка своего народа, — сказал он. — Так ты умеешь колдовать?

— Иногда я вижу знамения будущего. Это дар, которым владеют немногие. Среди нашего народа мне в этом нет равных.

— Поэтому тебя и выбрали вести нас через эти горы?

— Нет. Мой отец приказал это, потому что я хороший предводитель и искусна в обращении с лошадьми.

— Почему он не выбрал Тэкудэя?

— Ты не доверяешь мне, потому что я женщина? — Когда он замешкался с ответом, она сказала: — Вести вас — не моя прихоть. Мне приказали. С чего бы мне жаждать общества варваров?

Казалось, он ее обидел. Она отвернулась от него, чтобы поговорить со своими спутниками; пошли грубые шутки, нелестные сравнения Уильяма с его конем.

Когда еду унесли, манап достал флейту, сделанную из полой крыльевой кости орла. Он заиграл. К нему присоединился другой мужчина, играя на чем-то похожем на лютню; это был прекрасный инструмент, выпуклый резонатор был вырезан из палисандра и инкрустирован слоновой костью. Хутулун хлопала в ладоши, смеясь и подпевая, и свет костра бросал тень на ее профиль.

Глядя на нее, Жоссеран не в первый раз задавался вопросом, каково это — лечь с татарской женщиной. Он точно знал, что она не будет к нему равнодушна, как шлюхи в Генуе и Венеции. Он гадал, зачем терзает себя такими мыслями. В конце концов, этому никогда не бывать.

В ту ночь Жоссеран и Уильям спали вместе с татарами в юрте манапа, укутавшись в одеяла, ногами к огню. Знание того, что Хутулун свернулась калачиком всего в нескольких шагах от него, отравляло его отдых, и, как бы он ни устал, уснуть ему было трудно. Совесть и страсти вели в нем войну.

Он взывал к своей чести. «Но честь моя уже обагрена кровью и запятнана похотью, — думал он. — От нее ничего не осталось! И теперь я хочу оскверниться еще больше, найти способ слечь с татарской дикаркой?»

По Уставу ордена Храма я присягнул на послушание и целомудрие; и мне вверена священная миссия, которая может спасти Святую землю от сарацин. А я думаю лишь о том, как затащить в постель татарку?

Ты почти за гранью спасения, Жоссеран Сарразини. А может, быть за гранью спасения — значит быть и за гранью проклятия. Господь Бог преследовал тебя последние пять лет, а здесь, в степи, я больше не чувствую его горячего дыхания на своей шее. Если бы не этот священник, я, быть может, наконец-то освободился бы от Него.

***

XXXIV

Облака низвергались с высоких вершин, клубясь и бурля, как дым, и земля под ногами превратилась в осыпь. Мир выцвел, лишился всех красок.

Изредка, в разрывах облаков, на мгновение появлялись белые бастионы, чтобы тут же снова исчезнуть. Орлы наблюдали за ними со скал или парили на ледяных ветрах, что неслись через перевалы.

Копыта их пони скользили по сыпучей осыпи, камни катились вниз на сотни футов, и они даже не слышали их падения. Лошади хрипели и боролись за каждый вздох, и, едва достигнув гребня хребта, им приходилось спешиваться и вести животных вниз, в долину на той стороне, пока те скользили и оступались.

Они поднимались все выше и выше.

Однажды вечером они достигли высокого перевала, и на мгновение облака разошлись. Жоссеран оглянулся и увидел далеко позади одинокие плоскогорья казахских пастухов. Затем серые облака и мягкий снег снова сомкнулись вокруг них, словно занавес, оставив их наедине со звоном конских копыт о камень, голосом Уильяма, выкрикивающего свои молитвы в гулкие горные перевалы, и далеким воем волка. У тропы в снегу истлевали кости давно умершей лошади.

Крыша Мира все так же нависала над ними, холодная и грозная.

Когда они поднялись выше границы лесов, привязывать поводья лошадей стало негде. Вместо этого Хутулун показала Жоссерану и Уильяму, как обвязывать поводья вокруг передних ног лошади, стреноживая ее, а затем продемонстрировала специальный быстроразвязываемый узел, который использовали татары. Лошади, казалось, привыкли к такому обращению. Жоссеран ни разу не видел, чтобы татарский конь протестовал, когда трогали его ноги.

Жоссерана удивляли отношения между татарами и их лошадьми. Хотя они все без исключения были лучшими наездниками, каких он когда-либо видел, они не создавали никакой связи со своими скакунами, как это делали христианские или сарацинские рыцари. Они не обращались с упрямой лошадью жестоко, но и не выказывали особой привязанности к хорошей. Они не разговаривали с ними, не гладили их и никак не подбадривали. В конце дня пути они просто быстро скребли своего скакуна деревянным скребком, чтобы содрать засохший пот, а затем лошадей тут же стреноживали и отпускали на волю искать себе пропитание, ибо татары не добывали корм для своих пони даже в снегах.

Сам Жоссеран без конца беспокоился о Кисмет. Он не думал, что она долго протянет здесь, наверху.

Теперь они были в высокогорных долинах, куда не решались заходить даже выносливые таджики или киргизы. Последние несколько ночей они ютились под самодельными брезентовыми навесами. Они складывали седельные сумки в низкие валы, чтобы защититься от наступающего ветра и снега. Сегодня, когда солнце опустилось за Крышу Мира, Кисмет стояла несчастная и дрожащая. Она голодала, жалкое подобие лошади, ее кости проступали под кожей. Она подергивалась в последних лучах солнца, пока тени утесов подкрадывались к ней, и жалобно ржала, когда Жоссеран гладил ее тощую шею.

Он прошептал ей на ухо несколько слов утешения, зная, что, если они скоро не спустятся с этих гор, он ее потеряет.

— Недалеко, моя храбрая Кисмет. Ты должна крепиться. Скоро будут сочные травы, и солнце снова согреет твои бока. Будь храброй.

— Что ты делаешь?

Он обернулся. Это была Хутулун.