Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

— Она страдает.

— Она — лошадь.

— Кисмет со мной уже пять лет. Она у меня с тех пор, как я впервые прибыл в Утремер.

— Кисмет?

— Это имя, которое я ей дал, — сказал он, поглаживая морду лошади. — Это магометанское имя. Оно означает «судьба».

— Ее имя?

— Да, ее имя.

Хутулун посмотрела на него так, как смотрят на слабоумного, ковыряющегося в собственных нечистотах.

— Вы не даете своим лошадям имен? — спросил он.

— Разве вы даете имена облакам?

— Лошадь — это другое.

— Лошадь — это лошадь. Ты и со своими овцами и быками разговариваешь?

Она, возможно, насмехалась над ним, но в то же время пыталась понять. Она была единственной из татар, кто проявлял к нему искреннее любопытство. Хотя он и выучил их язык и теперь мог легко с ними общаться, они не задавали ему вопросов о нем самом или о его стране, как это делала Хутулун. Они принимали его присутствие с грубой пассивностью.

— Вы презираете своих святых людей, но любите своих лошадей. Ваш народ трудно понять. — Она повернулась и посмотрела назад, на их лагерь: полосы брезента хлестали на горном ветру, их жалкое укрытие на ночь. Она наблюдала, как Уильям борется со своей седельной сумкой, наклонившись против ветра, покачиваясь, идет к шатру.

— Что в той сумке такого драгоценного для него?

— Это дар для вашего Великого хана.

— Золото?

— Нет, не золото. — Он узнал, что монах привез с собой иллюминированную Библию и Псалтирь, а также необходимые регалии своего сана: миссал, стихарь и серебряное кадило. Он охранял их, словно это были величайшие сокровища на земле; особенно Библию, ибо никому за пределами церкви не дозволялось иметь в своем распоряжении ни Ветхий, ни Новый Завет. У самого Жоссерана были лишь бревиарий и часослов.

— Почему он их так охраняет? Если бы мы собирались убить вас за ваши безделушки, мы бы сделали это с большим комфортом еще луну назад.

— Я не знаю, — сказал Жоссеран. — Единственная ценная вещь, что у него есть, — это серебряное кадило.

Она задумчиво кивнула.

— Сомневаюсь, что это сильно впечатлит нашего нового хана. После курултая у него будут горы серебра и золота.

— Уильям надеется впечатлить вашего хана нашей верой.

— Без волшебства? — В ее голосе слышалось недоверие. Она обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, пошатнувшись, падает на лед. — Он и подметальщиков не впечатлит. Это если он вообще доберется до Каракорума, чего я себе представить не могу.

— Ты его недооцениваешь. Он наслаждается своими страданиями так же, как ты — кобыльим молоком. Это его только подстегивает. Он доберется.

— Могу я взглянуть на эту Библию? — внезапно спросила она.

— Об этом нужно просить брата Уильяма.

— И он откажет. Но не откажет, если попросишь ты.

— Я? Он считает меня дьяволом. Мне он ее не даст. Он очень дорожит ею.

— Скажи ему, что это его шанс впечатлить татарскую царевну своей верой.

Жоссеран задумался, какой вес будет иметь этот довод, если Уильям считает ее не татарской царевной, а татарской ведьмой.

— Я сделаю, что смогу.

Он беззастенчиво смотрел на нее. Большая часть ее красоты, или той красоты, что он себе вообразил, была скрыта под мехами. Или нет? Ему было любопытно ее тело, но именно глаза приковывали его взгляд. Когда он смотрел на нее, ему казалось, что он может заглянуть ей в душу.

— Ты и вправду видишь будущее? — спросил он.

— Я вижу многое, иногда настоящее, иногда то, что еще грядет. Я этого не желаю. У меня нет власти над этим даром.

«Дар! — подумал Жоссеран. — Во Франции священники не назвали бы это даром. Они бы вздернули тебя на дыбу, а потом сожгли!»

Внезапно спустилась тьма, оставив их наедине с унылым воем ветра.

— Уже поздно. Я должна проверить стражу. Оставлю тебя заканчивать беседу с твоим конем. Может, позже поделишься с нами его мыслями.

И она, рассмеявшись, ушла.

***

XXXV

Лето на Крышу Мира приходило всего на несколько недель, и так рано весной здесь еще ничего не росло. Был лишь беспокойный, пронизанный снежной горечью ветер, что стонал и роптал час за часом, терзая нервы.

Порой они тащили своих лошадей через сугробы навстречу ураганному ветру, следуя по цепи узких хребтов, что змеились все выше и выше, к отвесному скальному гребню. Воздух здесь был разрежен, и Уильям, казалось, вот-вот рухнет. Лицо его подернулось синевой, а дыхание со свистом вырывалось из груди.

Ветер был неустанным, безжалостным врагом. Жоссеран понял, что из-за него не может ни говорить, ни даже думать. Он молотил их невидимыми кулаками, пытаясь отбросить назад, ярясь на них день за днем.

Однажды днем облака на мгновение рассеялись, и по ту сторону долины они увидели шрамы осыпей и земли цвета печени, вырезанные в сине-белых массивах ледников. Охряная река, извиваясь, словно вена, между селями из сланца и льда, спускалась к лоскутному одеялу тенистых зеленых долин, лежавших, пожалуй, в целой лиге под ними.

Словно смотришь на землю с небес.

Хутулун обернулась в седле, ее шарф хлестал на ветру.

— Видишь, — крикнула она. — Крыша Мира!

Жоссеран никогда не чувствовал себя таким ничтожным. «Вот оно, величие Божье, — подумал он, — Его ширь и мощь. Вот она, первозданная вера».

Здесь, наверху, я далек от того человека, которым себя считал. Каждый день я чувствую, как с меня сдирают еще один кусок, и я становлюсь чужим самому себе. Не связанный больше ни Уставом, ни властью Церкви, я предаюсь таким диким и кощунственным мыслям. Это дикая свобода, которую даровало мне это путешествие.

Он посмотрел на Уильяма, сгорбившегося над своей лошадью, с капюшоном, надвинутым на лицо.

— Мы здесь далеко от Христа! — крикнул он ему.

— Ни один человек не бывает далеко от Христа, тамплиер! — крикнул Уильям, перекрывая рев урагана. — Рука Господня направляет и защищает нас даже здесь!

«Ты неправ, — подумал Жоссеран. — Бог, что обитает здесь, не властен надо мной».

Труп почернел на морозе. Глаз не было, их выклевали птицы, внутренности были вспороты животными. Он на мгновение показался над ними сквозь туман. Его положили на утес над тропой, и одна рука застыла, свисая с края скалы. Невозможно было сказать, мужчина это или женщина.

— Клянусь святыми угодниками, что это? — пробормотал Жоссеран.

— Таков обычай, — сказала Хутулун. — В долинах мы предаем наших мертвых червям. На высоких перевалах они оставляют своих мертвецов своим богам.

Уильям перекрестился.

— Язычники, — сплюнул он.

Они видели еще два трупа, в разной степени разложения. А на следующий день, когда они проходили через узкое ущелье под кулаком черной, растрескавшейся от мороза скалы, Жоссеран услышал, как что-то упало, и вскрикнул, подняв тревогу, подумав, что это камень. Позади него что-то приземлилось на плечо Уильяма с дождем мелких камней. Выглядело это точь-в-точь как гигантский черный паук. Уильям взвизгнул, его пони шарахнулся в сторону, осыпав осыпь под копытами, и едва не сбросил его.

Именно Жоссеран, находившийся ближе всех, развернул Кисмет на узкой тропе, схватил поводья скакуна Уильяма и успокоил его.

Уильям уставился на сгнившую тварь, что свалилась на него с невидимого трупа в двадцати футах над ними.

— А вот, брат Уильям, — сказал Жоссеран. — Рука Господня.

Грохот его смеха эхом прокатился по одиноким горным тропам.

***

XXXVI

Жоссеран подставил лицо холодному солнцу. Руины темным силуэтом высились над ними. Крепость разрушилась за века, и теперь на высоком утесе остались лишь несколько обвалившихся стен из сырцового кирпича — свидетельство некоего давно забытого предназначения. Жоссеран задумался об одиноких людях, что несли здесь свою службу.

Хутулун осадила коня рядом с ним.

— Что это за место? — спросил он.

— Его называют Башней Солнца, — сказала она.