Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

***

XXXVIII

Их караван снова спустился в облака, пока впереди по перевалам грохотала гроза. Далеко внизу они увидели долину, где каменные дома каких-то таджикских пастухов опасно цеплялись за утесы над бурлящей рекой. Тропа осыпалась у них под ногами, и их окутал холодный, бесформенный туман, укутав в холод и тишину.

Их лошади протестующе фыркали, когда их неподкованные копыта скользили по покрытому лишайником сланцу, цепляясь за скалы, испещренные глубокими трещинами от лютого холода. Они вызывали небольшие лавины сыпучих камней, катившихся вниз по склону.

Порывы ветра бросали им в лицо острую ледяную крошку.

Они достигли узкого уступа, огибавшего ущелье. Путь сузился до тропы не шире плеч лошади. Один неверный шаг — и всадник вместе с конем сорвутся навстречу смерти.

Уильям смотрел, как Хутулун и ее спутники пробираются по уступу, и их авангард исчезает в серой мгле. Он натянул поводья, колеблясь.

— Доверься этим пони, брат Уильям, — крикнул ему сзади Жоссеран. Ему пришлось кричать, чтобы перекрыть шум реки внизу.

— Я бы предпочел довериться Богу, — отозвался Уильям. Он начал переправу, распевая латинский гимн: «Credo in Unum Deum».

Жоссеран медленно двинулся за ним.

Они были примерно на полпути вдоль скальной стены, когда скакун Уильяма, возможно, встревоженный нервной дрожью своего всадника, оступился на сланце.

Уильям почувствовал, как пони споткнулся. Он попытался восстановить равновесие, его круп дернулся, когда он пытался исправить ошибку. Уильям качнулся в седле в сторону, еще больше выводя животное из равновесия.

— Уильям!

Он услышал предостерегающий крик Жоссерана. Он соскользнул с седла и, прижавшись спиной к скале, потянул за поводья в тщетной попытке вернуть лошадь на тропу. Оба задних копыта животного уже были за краем.

— Помоги мне! — крикнул Уильям Жоссерану. — Там все! Все!

В кожаной сумке на седле были иллюминированная Библия, Псалтирь, облачения, серебряное кадило. Уильям отпустил поводья и потянулся к седельной сумке. Он мельком увидел головокружительную бездну серых облаков и растрескавшихся от мороза гранитных стен.

Он вверил свою душу Богу, его пальцы отказывались разжать хватку на драгоценной Библии и Псалтири. Он закричал, даже когда обрек себя на смерть.

Крепкие руки сомкнулись у него на поясе, оттаскивая от края пропасти.

— Отпусти! — орал ему в ухо Жоссеран. — Отпусти!

Мгновение, показавшееся вечностью. Нет, решил Уильям, и на это решение, стоившее ему, казалось, целой жизни душевных мук, ушла лишь доля секунды. Нет, я не отпущу. Я умру, если придется. Но я не могу пожертвовать Библией и Псалтирью. Иначе все это путешествие потеряет смысл, и я подведу Господа.

Он видел, как конь, соскальзывая по каменистому склону, отчаянно забил ногами в пустоту. А потом исчез, и Уильям приготовился последовать за ним в бездну. Но вместо этого он лежал на спине, на камнях и льду, а над ним стояла татарская ведьма; лицо ее исказила гримаса досады.

Она выкрикнула что-то на своем языческом наречии. Он прижал драгоценную кожаную суму к груди, чувствуя под ней успокаивающую тяжесть и объем Библии и кадила. Убедившись, что они в безопасности, он рухнул на колени и вознес благодарственную молитву милосердному Богу, что спас его для Своих высших целей.

Хутулун смотрела на христианского святого человека, прижимавшего к груди жалкий узел. Варвар лежал рядом, не двигаясь. Она опустилась на колени и откинула капюшон его плаща. Когда она отняла руку, на пальцах ее темнела кровь. Спасая этого безумца, он разбил себе затылок о камни.

— Что такого драгоценного в этом тюке, что Ворон готов за него умереть? — прорычал один из ее воинов. Ворон — так татары прозвали христианского шамана.

— Не знаю, — ответила Хутулун.

Глаза варвара закатились. Возможно, он был мертв.

— Жосс-ран, — прошептала она.

Необъяснимо, но что-то ледяной хваткой сжало ей сердце.

***

XXXIX

— Я совершу над тобой соборование, — прошептал Уильям. Он поцеловал драгоценную пурпурную епитрахиль, ради которой рисковал жизнью, и надел ее на шею. Он пробормотал слова последнего таинства, касаясь пальцами губ, глаз, ушей и лба, повторяя знакомое латинское благословение:

— *In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…*

Они были в одиноком жилище таджикского пастуха. Снаружи рычал и метался ветер, похожий на стоны самого Дьявола.

— А теперь ты исповедуешься, — прошептал Уильям, — дабы тебя тотчас же приняли в рай.

Жоссеран моргнул, но с трудом мог сфокусировать взгляд. Лицо монаха тонуло в тени от оранжевого света костра.

— Я не… умру.

— Исповедуйся сейчас, тамплиер. Если умрешь без отпущения грехов, тебе придется предстать перед Сатаной.

Жоссеран попытался сесть, но боль, словно нож, пронзила мозг, и он громко вскрикнул.

— Я облегчу тебе задачу. Я произнесу исповедь за тебя. Повторяй мои слова. «Прости меня, Отче, ибо я грешен. Я согрешил в сердце своем, ибо питал нечистые помыслы о ведьме Хутулун. Ночью я осквернял себя, думая о ней, и проливал при этом семя свое». Говори.

— Будь ты проклят, святоша, — прохрипел Жоссеран.

— Ты возжелал ее. Это смертный грех, ибо она магометанка и ведьма. Ты должен получить отпущение!

Жоссеран закрыл глаза.

— Говори! «Я говорил против Его Святейшества Папы и против Уильяма, его наместника. Я изрекал кощунства».

— Я не… умру… и не нуждаюсь… в твоем отпущении.

— Открой глаза, тамплиер! — Жоссеран почувствовал на лице зловонное дыхание священника. — Еще до конца этой ночи ты предстанешь перед своим Отцом небесным!

«Перед отцом, — подумал Жоссеран, — или перед Отцом Небесным?» Он не знал, какой встречи боится больше.

— Ты предстанешь перед судом и будешь низвергнут в геенну огненную. — Уильям поднял правую руку, держа ее перед глазами Жоссерана. — Если только я не отпущу тебе грехи этой рукой! Этой рукой!

«Давай, — подумал Жоссеран. — К чему это упрямое сопротивление исповеди?»

Он дождался, пока отца вызовут на совет в Париж. Король Людовик призвал к новому вооруженному паломничеству в Святую землю, чтобы освободить Иерусалим от сарацин. Как рыцарь и вассал графа Бургундского, его отец был обязан откликнуться на призыв к оружию.

В ту же ночь Жоссеран пришел к ней в ее покои. «И да простит меня Бог, — подумал он. — Четырежды он овладел ею в ту ночь, совокупляясь, как пес, а она стонала под ним, и их пот и семя проливались на ложе его отца. И каждый раз, когда он соединялся с ней, он слышал смех Дьявола, увлекавшего его в ад».

О чем он только думал?

На следующую ночь он пришел снова. Чем глубже он погружался в свой грех, тем меньше это его заботило. Иногда, казалось, единственный способ унять боль вины — это согрешить снова.

Он топил свою совесть в ее горячей, влажной плоти. Была ли в этом и толика гордыни — взять то, что принадлежало его отцу, юношеское высокомерие, убеждавшее его, что теперь он стал более великим мужчиной?

— Сегодня ночью ты узришь Христа или узришь Сатану. Что скажешь?

— Я не… грешил с ней, — прохрипел Жоссеран.

— Ты согрешил с ней в сердце своем! Это одно и то же!

Жоссеран поморщился.

— Уверен, Бог не спит на небесах, переживая о моем отчаянном и одиноком наслаждении во тьме. Твой Бог хуже любой тещи!

Он услышал, как Уильям с шипением втянул воздух, услышав это новое кощунство.

— Ты должен исповедаться!

«Да, исповедаться, — подумал Жоссеран. — Пусть будет по-его. Какая теперь разница?»

Монах снял с варвара одежду. Лицо его было багровым, но кожа на плечах и руках была как полированная слоновая кость. Грудь и живот покрывал тонкий ковер волос, отливавших бронзой в свете костра. Мышцы его были тверды, как крученые канаты.

От его странного вида у нее перехватило дыхание. Нагой, он казался ужасающим, но в то же время, каким-то странным образом, и волнующим.