После авдалы, когда на небе уже сверкали крупные, яркие звезды, во дворе ешивы было шумно. Мужчины не спешили расходиться.
Бергер искоса посмотрел на рава Судакова. Тот стоял, заложив руки за спину, в простой, черной капоте, разговаривая со своим сыном. Шломо подумал: «Похожи они с Моше. Исаак, — он нашел глазами рыжую голову мальчика, — тоже весь в них. Он способный, все говорят. В деда, в прадеда…, - Бергер услышал шепот рава Горовица: «Подойди к нему, прямо сейчас. А потом к свату, — Аарон усмехнулся, — здесь их трое, выбирай, кто тебе больше по душе. Впрочем, они все хороши».
Шломо помолчал: «Рав Горовиц, я хочу сначала с вашей дочкой поговорить…, Я знаю, не принято так…»
— Отчего же не принято, — хмыкнул Аарон. «Я тоже с женой своей покойной сам говорил. Только потом к ней сват пришел. Давай, давай, — он подтолкнул Бергера, — еще уйдут они».
Шломо тяжело вздохнул и направился к раву Судакову.
Они медленно шли по узкой, каменной улице. Степан, выслушав Бергера, улыбнулся: «Это не мне надо говорить, господин Бергер, а госпоже Горовиц. Что вы мне о девочках сказали, я вижу, — он остановился, — вы человек хороший, благочестивый, вырастите их, на ноги поставите…»
— Я только вечерами учусь, — замялся Бергер, — у меня способностей не так много…
Степан погладил рыжую, с проседью бороду: «Мне почему-то кажется, что госпожа Горовиц рада будет». Он повел рукой: «Поверьте мне, еще лет пятьдесят, и здесь все изменится. Евреи будут руками работать. Как сын мой, как вы…, Вы словом с ней перемолвьтесь, а девочки, как ко мне приходят, хорошо о вас отзываются».
Бергер покраснел: «Вы, же их отец, рав Судаков…»
Они помолчали, вдыхая теплый ветер. Степан вспомнил ту ночь, когда Малка бежала вслед за ним по улице, умоляя не печатать пасквиль о ее отце. Он вообще мало что помнил из той жизни. Только тяжелые, серые тучи над Иерусалимом, шум дождя, и то, как отпустив Еву, он почувствовал внутри себя что-то странное, холодное, чужое. Оно жило в нем, и становилось все сильнее и сильнее. «Ханеле меня простила, — подумал Степан, — а ведь я дитя ее убил. Лея простила, а ведь я так виноват перед ней был, что, казалось бы, вовек этого не забудешь. Моше и Элишева простили, рав Горовиц, Малка…, Федя простил. Господи, пусть они все счастливы будут».
— Мне уже шестьдесят, — наконец, сказал Степан. «Рав Горовиц на два года меня младше. Мы с ним оба будем спокойны, если о госпоже Горовиц и девочках позаботятся».
— Всегда, — серьезно ответил Бергер, — пока я жив, рав Судаков.
Степан потрепал его по плечу: «Живите подольше. Спокойной ночи, господин Бергер, хорошей недели вам. Я еще прогуляюсь».
Шломо посмотрел вслед его широкой спине: «Вам тоже, рав Судаков, хорошей недели». Он засунул руки в карманы капоты. Поправив меховую шапку, Шломо велел себе: «Завтра, с утра, после молитвы. Рав Горовиц работать пойдет. Тебе, вообще-то тоже надо, но сначала — она».
Бергер шел домой и понимал, что улыбается. Он открыл дверь. Остановившись на пороге, оглядев гостиную, — маленькую, обставленную собственноручно сделанной мебелью, — Шломо пробормотал себе под нос: «Домик перестроить надо. Девочек много, не след тесниться. Может быть, еще дети появятся, — он почувствовал, что краснеет и вздохнул: «А если откажет госпожа Горовиц?»
— Когда откажет, — разозлился на себя Бергер, — тогда и будешь решать, что дальше делать.
Он подошел к распахнутым ставням. Ночное небо было чистым, ясным, сверкала луна. Он, присев на подоконник, закурив трубку, стал думать о ее темных, ласковых глазах.
У Стены было пусто. Степан прижался лбом к теплым камням: «Здесь я Исаака Судакова и встретил. Господи, сколько лет прошло, а до сих пор помню, как он меня приютил. И Лею я тогда увидел. Ничего, если не станет меня, о ней позаботятся. Моше взрослый уже. И о девочках тоже».
Он поморщился — боль в спине стала сильнее. Раньше Степан не обращал на нее внимания, думая, что перетрудился на стройке, но сейчас боль стала постоянной, назойливой. Только рядом с Леей ему становилось легче. Он повернулся, чтобы идти домой: «За могилой Евы рав Горовиц ухаживать будет, можно не беспокоиться. За надгробием отца Корвино францисканцы присматривают. Хорошо».
Дома было тихо, все уже улеглись спать, жена сидела на скамейке в саду. Лея взяла его руку и прижалась к ней щекой. «Вязала, — смешливо сказала женщина, — а потом темно стало. Ночь такая красивая, что уходить не хочется». Он присел рядом и поцеловал ее в щеку: «Господин Бергер со мной говорил».
— Вот и славно, — отозвалась Лея. Они замолчали, глядя на величественное, звездное небо над Иерусалимом.
Малка, напевая что-то, накрыла стол к завтраку. Отец вставал еще до рассвета, окунался в микву, шел на молитву, и ел уже в ешиве, перед утренним уроком. Девочкам она разрешала поспать подольше. «Саре десять уже, — вздохнула женщина, — лет через шесть, и сватать начнут. Потом и всех остальных. Расходов столько будет — семь свадеб. Ничего, девочки обеспечены, не голодаем, благодарение Богу. Хоть бы папа дожил до того, как они замуж выйдут».
Она заварила чай и вздрогнула — в парадную дверь постучали. Малка оправила платок. Выйдя в переднюю, женщина застыла на пороге. Он стоял, глядя на нее — высокий, с робкими, темными глазами. Малка смутилась: «Господин Бергер…, Чем я обязана…»
— Он капоту надел, — поняла Малка. «Он обычно в ней только на шабат ходит».
— Госпожа Горовиц, — он откашлялся, — госпожа Горовиц…, Простите, что я так, без предупреждения. Мне с вами поговорить надо…
— Чай, — спохватилась Малка. «Свежий, господин Бергер. Девочки еще спят, не спустились к завтраку…, Вы в сад проходите, я дверь открытой оставлю».
Они сидели на резной скамейке. Бергер, пробормотав благословение, отпив чаю из серебряного стакана, собравшись с силами, посмотрел на нее: «Госпожа Горовиц…, Я с вашим отцом говорил, и к свату я тоже схожу, прямо сегодня…, Вы только скажите мне, по душе ли я вам? Я знаю, я человек небогатый, мастерская у меня есть, дом…, Но я ведь не раввин, и способностей у меня мало…, Может, вы и не захотите… — он опустил голову.
Малка молчала, перебирая тонкими пальцами подол светлого, скромного платья. От нее пахло свежим хлебом. Бергер увидел на виске, под платком, немного темных, мягких волос. В маленьком ухе покачивалась серебряная сережка.
Птица присела на ветку гранатового дерева. Жаворонок разглядел их, — внимательно, склонив голову, — и что-то запел.
— У меня девочки, господин Бергер, — наконец, шепнула Малка и зачем-то добавила: «Много. Семеро. Я вас старше, замужем была…, Есть же девушки, молодые…»
— Все это совершенно неважно, госпожа Горовиц, — неожиданно решительно ответил ей Шломо. «Это у нас девочки, если вы согласитесь…, Я знаю, что их семеро. Еще тогда посчитал, пять лет назад, как я вам дверь открыл, помните?». Он улыбнулся: «С тех пор я о вас и думаю, госпожа Горовиц. И буду думать всегда, до самой моей смерти. О вас, и о дочках наших».
Птица все пела. Малка, сложив руки, покосившись на него, только опустила длинные, черные ресницы. «Я ведь краснею, — поняла она. «Как это будет…, Хотя Элишева мне говорила, объясняла…, Все будет хорошо, — внезапно рассердилась женщина. «Он ведь по душе тебе, давно уже».
— Да, — наконец, сказала Малка. «Я…я буду очень рада, господин Бергер».
— Спасибо вам, — еще успел шепнуть Шломо. Они услышали голос Сары: «Мамочка, господин Бергер! Мы уже умылись. Идите завтракать, мы за вами поухаживаем!»
Шломо посмотрел на Малку и увидел, что она улыбается. Он и сам улыбнулся. Поднявшись со скамейки, подождав, пока женщина встанет, Шломо ответил: «С удовольствием, Сара».
— Даже за руку ее нельзя взять, — Бергер с тоской глядел на белое запястье, едва видное из-под глухого рукава платья. «Сегодня же к свату схожу. Надо хупу ставить, на следующей неделе, хватит уже тянуть. Как я счастлив, я и не знал, что так бывает…»
