— Не болит, — поняла Лея. Устроившись у мужа под боком, она ровно задышала. У него тоже ничего не болело. Степан, обнимая ее, задремал.
Луна освещала крыши Иерусалима, от ешивы доносилось пение, в их комнате было тихо. Холщовая занавеска на окне чуть заколебалась, а потом все успокоилось.
Аарон проснулся еще до рассвета. Омыв руки, пробормотав молитву, он быстро оделся. Рав Горовиц заглянул в комнаты к внучкам. Они вернулись со свадьбы только к утру, девочки спокойно спали, свернувшись в своих кроватках. «Я быстро, — сказал себе Аарон. «Просто…, не так что-то».
Он вышел в серые, еще не освещенные солнцем сумерки. Миновав дом Бергера, подняв голову, Аарон улыбнулся — ставни были закрыты.
Малка, услышав шаги на улице, пошевелилась. Муж ласково сказал ей: «А я никуда сегодня не пойду. И завтра тоже». Шломо поцеловал ее, — теплую, ласковую, легко дышащую: «Всю неделю никуда ходить не будем».
Малка обняла его и счастливо попросила: «Еще! Так хорошо, так хорошо, милый мой». Она и вправду не знала, что может быть так хорошо.
— Этопотому, что мы любим, друг друга, — вздохнула Малка и муж согласился: «Да».
Аарон оглянулся, уже заворачивая за угол: «Вот и славно. Они счастливы будут». В особняке Судаковых все еще спали. Он, пройдя через сад, остановился на пороге пристройки. В комнате было полутемно. Аарон, увидев их — улыбающихся, все еще держащихся за руки, тихо сказал: «Благословен ты, Господь, Судья Праведный».
Он долго стоял, опустив голову. Потом, потянувшись, чиркнув кресалом, рав Горовиц зажег свечу. На столе лежали Псалмы.
Аарон взял старый, пожелтевший томик, и зашептал: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни».
Санкт-Петербург
Высокая, дубовая дверь квартиры открылась. Мальчик, держа в руках две корзины роз — снежно-белых и винно-красных, ухмыльнулся горничной: «Как всегда, для ее превосходительства госпожи Воронцовой-Вельяминовой».
Тео обернулась — она стояла у окна, глядя на синюю, чуть волнующуюся Фонтанку, на пышные деревья в Летнем Саду: «Спасибо, милая. Я сама их в вазы поставлю, идите. Обед накрывать пора, Петр Федорович скоро вернется».
— Восемнадцать лет, каждую неделю, их присылают, — Тео наклонилась и погладила лепесток красной розы. «Да кто же это? Хотя, — она вздохнула, — какая разница? Наверняка, тоже на войну ушел. Господи, — женщина перекрестилась, — убереги их от всякой беды».
Она вспомнила тихую, светлую, белесую ночь, и ласковый шепот мужа: «Что ты, любовь моя…, Я ведь инженер, я буду укреплениями заниматься, оружием…, Совершенно ничего опасного. И я воевал уже».
Тео тогда вытерла заплаканное лицо шелковым платком. Она взяла большую, до сих пор — в следах химических ожогов, — руку мужа. «Теодор, — она сглотнула, — но ведь тебе седьмой десяток…, И там ведь Мишель. Как, же так, против него воевать? Мы его вырастили, ты сам всегда говорил — он тебе такой, же сын, как и Петенька».
Муж долго молчал. Взяв из шкатулки сигару, чиркнув кресалом, Федор затянулся: «Я от своих слов не отказываюсь, — тяжело ответил он. «Мишель мне сын, и так будет всегда. И, конечно, если я его на поле боя встречу — я оружия против него не подниму. Буду надеяться, — Федор горько усмехнулся, — и он тоже».
Тео уткнулась лицом в его плечо и неразборчиво пробормотала: «Ты не понимаешь…, Я дышала, дышала за него, чтобы он жил. Я мучилась, терпела этого мерзавца, Робеспьера, чтобы Мишель жил…, Я…»
— А я его купал, — нежно улыбнулся Федор. «Марте помогал, как он родился. Я его читать учил Тео, на коне ездить, я ему сказки рассказывал…, Не плачь, — он погладил темные, тяжелые, с чуть заметной проседью, волосы, — не плачь, милая. Он адъютант у Наполеона, я военный инженер, нам и встречаться негде. До зимы вся эта авантюра Бонапарта закончится, обещаю тебе. Как они сюда зашли, так и выйдут, вернее — вылетят. К Рождеству дома буду, елку поставим… — он стал целовать ее, а потом все было так, как все эти восемнадцать лет. Она была такой близкой, горячей, что Федор уже и не знал, где ее тело, а где — его. Тео обнимала его, шепча что-то ласковое. Устроив ее голову у себя на груди, гладя ее, засыпающую, по жаркой, смуглой спине, Федор спокойно подумал: «Если что, Петька о матери позаботится. Степану я написал, через Ханеле, в Англию тоже…, Ханеле не тронут, она в самой глуши. Иосиф, наверняка, в армии, и сын его. Господи, помоги ты нам, как же это — против своей семьи воевать. Хотя они врачи, не могли отказаться, это их долг».
Кутузов только рассмеялся, когда Федор угрюмо сказал: «Я вас должен предупредить, ваше превосходительство, мой приемный сын, капитан де Лу — один из адъютантов у императора Франции. И его личный врач, генерал Кардозо — тоже мой родственник, дальний. Я пойму, если…»
Генерал, чуть хромая, прошелся по комнате и присвистнул: «Федор Петрович, у нас в армии, сами знаете, хватает потомков эмигрантов французских. Не вы один с такими родственниками. Его величество о ваших семейных связях знает, как я понимаю, — Кутузов усмехнулся, — идите, и выполняйте свой долг».
— Буду, — сказал Федор, глядя на белую ночь за окном. Тео уже спала. Он, перекрестив ее, поднялся. Федор посмотрел на блеск сапфиров на эфесе сабли. Оружейник сделал новый клинок и благоговейно повертел в руках эфес: «Ему, ваше превосходительство, как бы ни тысяча лет уже. Может, не стоит на войну такую драгоценность брать?»
— Ничего, — рассмеялся Федор, — он еще тысячу лет выдержит, крепкий, как кровь наша.
Икона была в простом, медном окладе. Он хотел оставить Богоматерь жене, но Тео только погладила его по щеке: «Что ты, милый, как можно. У меня церковь рядом, а ты на войну идешь. Пусть с тобой будет».
Федор присел к столу и посмотрел в зеленые глаза Богородицы. «Бедный Пьетро, — вздохнул он, — бедный Джованни. Хуже нет — своих детей пережить, а ведь он Констанцу уже потерял». Федор отчего-то вспомнил раннее, светлое утро в таверне, в Мон-Сен-Мартене, ее рыжие, пахнущие цитроном волосы. Мужчина, сам того не ожидая, улыбнулся: «Она, конечно, одна такая была — Констанца, да хранит Господь душу ее». Они вместе с женой написали Джованни с Изабеллой, и отправили отдельную почту в Лидс — для Рэйчел и Майкла.
— И Майкл тоже, — пробормотал Федор, — вдовцом остался, в тридцать семь лет. Ах, Мэри, Мэри, казалось бы, через огонь и воду прошла, а в своей постели умерла. Хоть сын у Майкла есть, все легче. И у нас, — он помолчал, — сын.
Петру он запретил идти на войну — сразу же. Сын, было, хотел что-то сказать, но Федор оборвал его: «Тебе семнадцать лет, без тебя найдется, кому воевать. Сиди дома, учись, мать одну оставлять нельзя».
Петя упрямо сжал красивые губы. Юноша пробормотал, сверкнув голубыми, отцовскими глазами: «Батюшка…»
— Я сказал, — Федор раздул ноздри, — и чтобы больше и разговора об этом не было.
Он потер лицо руками. Вернувшись в постель, поворочавшись, Федор заснул — неспокойным, легким сном. «Ханеле бы спросить, что ждет нас, — смешливо подумал он, открыв глаза. «Хотя о чем это я? Она только хорошее говорит. Ханеле тогда права была, в Брно. Сына мне обещала. А я, дурак, не верил еще. Она никогда не ошибается».
Он услышал тихий голос жены: «Спи, Теодор». Тео потянулась: «Я тебя обниму, и спи. На рассвете тебе выезжать». Он прижался щекой к ее пышной, теплой, смуглой груди. Федор заснул, вдыхая запах роз, держа ее за руку.
Тео поставила вазы на камин. Позвонив в колокольчик, она велела горничной: «Как Петр Федорович придет, сразу накрывайте на стол».
Девушка замялась: «Там записку принесли, Федосья Давыдовна, как раз от Петра Федоровича. Вот только сейчас».
— Давайте, — Тео почувствовала, что бледнеет. «Может, на дежурство его оставили, в училище, — сказала себе она. «Война же, мало ли что».
