Она развернула листок. Почерк у сына был твердым, четким, разборчивым. «Милая мама, — читала Тео, — ты только не волнуйся, пожалуйста. Я ушел добровольцем в армию, в пятый пехотный корпус, в часть под командование его сиятельства князя Сергея Петровича Трубецкого. Мамочка, пожалуйста, пойми, я не мог иначе, это моя страна, моя земля, я не могу оставаться дома. Тем более, папа воюет, а ему уже седьмой десяток. Мамочка, я буду писать, обязательно, обещаю тебе. Твой любящий сын, Петр Воронцов-Вельяминов».
Снизу была торопливая приписка: «Мы отправляемся из казарм Семеновского полка, мамочка. Когда тебе принесут это письмо, мы уже выедем из города».
Тео пошатнулась. Прижав к груди записку, опустившись в кресло, она перекрестилась. «Господи, — Тео уронила голову в руки, — Господи, нет, я молю тебя…». Женщина положила руку на прикрытый кружевами крестик на смуглой шее, и твердо сказала: «Они вернутся, я уверена».
Марш растянулся на несколько верст. Петя, оглянувшись — они были уже у Чесменского дворца, впереди лежал новгородский тракт, помахал рукой невысокому, черноволосому юноше на гнедой лошади. Тот пробился ближе к Пете. Вытерев пыльное лицо, молодой человек блеснул белыми зубами: «Как ты и просил, записки наши только сейчас отнесут. Слушай, — Никита Муравьев озабоченно оглянулся, — а как это будет? Ты-то кадетский корпус закончил, а я штатский, я пистолета в руках и не держал никогда. Охотился, но это не считается, — юноша покраснел.
— Я тебя научу, — отмахнулся Петя. «Ничего сложного в этом нет. Наполеон, — он перегнулся в седле, — я слышал, — Петя кивнул на прямую спину поручика Трубецкого, — уже к Смоленску идет».
— Мы его дальше не пустим, — уверенно ответил Никита.
Летнее, жаркое солнце освещало зеленые луга. Петя взглянул на колонну: «Батюшка уже в армии. Не выгонит же он меня. Да и вряд ли мы с ним встретимся. А уж тем более с Мишелем, — он тяжело вздохнул: «И я не буду с братом своим старшим воевать».
— Ты хорошо придумал, — прервал его мысли Муравьев, — письма заранее написать, и разными датами пометить. Мой камердинер, человек надежный, с турками сражался, во время оно, — он все пошлет, когда надо. А что городской почтой, — Никита отпустил поводья и развел руками, — здесь уже ничего не сделаешь.
— Они и не заметят этого, мамы наши, — ответил Петя, — так рады будут, что письма вообще пришли.
— Запевай! — раздалось откуда-то впереди. Трубецкой обернулся: «Ну-ка, прапорщик, с таким голосом, как у вас — прямая в оперу дорога».
Петя покраснел. У него и вправду был красивый, глубокий баритон. Мать, занимаясь с ним, говорила: «Слух у тебя, Петенька, тоже отменный. Это ты в меня, конечно».
— Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваша слава?
Наша слава — русская держава,
Вот где наша слава! — разнеслось над новгородской дорогой.
Петя внезапно улыбнулся. — Все будет хорошо, — тряхнул он рыжей головой. Положив руку на простой, стальной эфес шпаги, юноша повторил: «Хорошо».
Часть двенадцатая
Осень 1812 года, Россия
Бородино
Он проснулся рано утром, еще до рассвета. Император спал на простой, походной койке, закинув правую руку за голову, а левую — положив на смуглую, крепкую шею. Медальона не было. Наполеон потерял его при переправе через Неман, уже вернувшись из Белостока. Цепочка, непонятно как, расстегнулась. Он только успел увидеть блеск серебра в светлой воде реки. Наполеон сжал зубы: «Проклятый Неман. В Тильзите я в нем шпионов ловил, а здесь…». Он вспомнил, как Анна, провожая его, стоя в сером, густом туман, — солнце еще не взошло, — повторила: «Остерегайся воды».
— Она была права, как всегда, — буркнул себе под нос Наполеон. Присев на койке, император закурил сигару. Он тогда поцеловал алые, мягкие губы и хмыкнул: «Буду. Мы с тобой уже осенью увидимся». Дымные, серые глаза посмотрели на него, и Анна согласилась: «Да».
— Хорошо, — успокоено подумал тогда Наполеон, трогая коня. «Значит, все в порядке будет, с походом». Дочь тоже улыбнулась, — вечером, когда он, сидя на кровати, рассказывал девочке о Египте. Она подняла на него большие, тоже серые глаза и тихо попросила: «Ты возвращайся, папа». Девочка кивнула: «Вернешься».
Наполеон оглянулся на приоткрытую дверь — Анна накрывала на стол, к ужину. Он, едва слышно спросил: «Аннет…, Милая, что ты видишь?»
Глаза девочки, на мгновение, стали дальними, холодными. Дочь помолчала: «Нельзя говорить дурное. Спокойной ночи, папа».
— Такая же, как мать, — подумал Наполеон, усаживаясь напротив Анны.
— Такая же, — смешливо согласилась женщина и он покраснел. На ее стройной, белой шее блестела золотая цепочка. Наполеон, выпив водки, неожиданно хмуро спросил: «И медальон ты ей отдашь?»
— Увидим, — она вытащила из печи горшок и велела: «Ешь. Это кисло-сладкое мясо, я помню, тебе нравится. Не мясо, — Анна рассмеялась, — курица». Женщина немного отпила из своего стакана и вздохнула: «Она хорошая девочка, она будет знать, что не надо его трогать».
— Интересно, — Наполеон принялся за курицу, — сколько их еще таких родится?
Он вздрогнул — в ухоженной, чистой комнате запахло порохом, дымом. Наполеон услышал страшный, низкий, нечеловеческий крик, ощутил на своем лице сырой, влажный ветер. Анна взглянула на него: «Столько, сколько надо, пока не свершится месть. Показать тебе, что будет?»
Ее глаза были словно лед. Наполеон, сглотнув, пробормотал: «Не надо, спасибо».
В постели, обнимая ее, шепча: «Я люблю тебя, я так тебя люблю», — он целовал те самые глаза, нежные веки дрожали, она была вся мягкая, ласковая, вся — его. Наполеон, положив ей голову на плечо, засыпал — крепко, без снов, все еще не в силах оторваться от ее мерцающего жемчугом тела.
Он докурил сигару и тяжело вздохнул: «Может, стоило оставить армию, вернуться к ней? Она бы мне новый амулет написала». Наполеон рассердился: «Чушь, суеверия. Русские от самого Немана бегут, меньше шестидесяти миль до Москвы осталось. Сейчас разобьем их, окончательно. Зайдем в столицу, мне принесут ключи от города, Александр подпишет капитуляцию…, Все эти амулеты — ерунда, бред».
Наполеон тщательно побрился. Одевшись в темно-зеленую форму гренадерского полковника, он вышел в предрассветную, золотую, утреннюю тишину. Маленький диск солнца поднимался на востоке. Император удовлетворенно улыбнулся: «Солнце Аустерлица, совсем, как тогда».
— Ваше величество! — Мишель, что сидел у входа в палатку, встрепенулся. Левая рука капитана была перевязана. Наполеон вспомнил: «Он вчера, в бою за эту деревню, как ее, ранение получил».
— Как это место называлось? — спросил он у Мишеля и рассмеялся: «Сиди, сиди».
— Царапина, — отмахнулся Мишель. Адъютант, сказал, по-русски: «Шевардино».
— В жизни не выговорю, — пробормотал Наполеон. «Вы там были молодцы. Русские отошли за овраг, нам теперь легче будет. Редут в наших руках». Император посмотрел на простой, стальной хронометр — было без четверти пять.
Наполеон прислушался — от русских позиций не доносилось ни звука. Он прошелся по траве, — еще покрытой росой. Остановившись, император закрыл глаза. Он видел все и сразу — видел фланги русских, свою армию, флеши и курган, где стояла русская артиллерия. Все было просто. Он внезапно подумал: «Еще проще было бы, если я воевал один, без генералов». Император всегда, еще до начала сражения, знал, что ему надо делать. Он только раздражался, когда его приказания не понимали, или не доставляли вовремя.
— У Мишеля, — улыбнулся Наполеон, — хорошо с людьми ладить получается. Отличный офицер вырос. Не стратег, конечно, практик. Интересно, откуда это у него. Явно не от отца. Отец его наоборот — людей терпеть не мог. Очень вовремя ему голову отрубили, конечно. Он бы не только Францию — всю Европу кровью залил. Флеши, — поморщился Наполеон, — проклятые флеши. Хороший инженер поработал, сразу видно. Ничего, мы их с землей сравняем.
