— Ждал, — Федор, в сердцах, сплюнул на землю. Обняв Мишеля, он шепнул: «Осторожней, сыночек, ты ведь не инженер».
— Справлюсь, — уверенно отозвался сын и пошел по мосту. Федор подождал, пока он скроется на кремлевском дворе. Оглянувшись, он достал планы: «Навещу колокольню, что мне во сне показали. Тезка мой, — он усмехнулся. Хромая, опираясь на костыль, посмотрев на серую воду Неглинки, Федор заковылял вслед за сыном.
Любавичи
В лесу пахло осенью, сырыми листьями, грибами. Петя, закрыв глаза, вспомнил, как отец брал их с Мишелем на охоту под Санкт-Петербургом. «Господи, — подумал он, осторожно идя во главе отряда к большой дороге, — той неделей приходили из местечка. Сказали, что войско Наполеона разгромлено под Калугой. Только бы с Мишелем ничего не случилось, только бы папа остался жив».
Как только он окончательно выздоровел, Петя подался из Любавичей на восток. Ходили слухи, что французы встанут в Смоленске на зимние квартиры. Реб Довбер, на прощание, пожал ему руку: «Сам понимаешь, Петр, оружия у нас нет. Только это, — он протянул Пете тесак.
Петя принял его и тряхнул головой: «И на том спасибо, реб Довбер. Я неподалеку буду, может, и увидимся еще». Икона лежала у него в кармане сибирки. Реб Довбер дал ему потрепанный заячий треух, и грубый, колючий, но теплый шарф.
— Дочка вязала, — он почему-то улыбнулся.
Петя так и не поговорил с ней — да она и не знала русского, конечно. Юноша только, невзначай, попросив реба Довбера рассказать о его семье, понял, что «Менуха» означает «покой».
— Она тем годом родилась, как ее деда из вашей крепости выпустили, — объяснил ему мужчина. «Так и назвали, в надежде на то, что закончилась наши испытания».
Петя просто смотрел на нее, любуясь рыжими волосами, и темными, словно каштаны глазами. Было ей четырнадцать лет. Он сейчас вздохнул: «Да что уж там. Пусть счастлива будет, вот и все».
Оружие он добыл быстро. Спрятавшись в густом лесу у смоленской дороги, Петя подождал, пока проедет французский обоз с припасами. Увидев отставшую телегу, он ловко метнул в голову солдата камень. Тот кулем свалился с козел. Пете досталось ружье, пули и порох. Солдата он убивать не стал, просто оттащил в канаву.
Он построил себе землянку в хорошем, сухом месте. Сначала, юноша, было, хотел пробиваться дальше на восток. Петя знал, что Москву сдали. Реб Довбер раз в неделю оставлял для него в условленном месте записки и холщовый мешочек с домашней едой — жареной курицей, хлебом, вареными яйцами. Как-то раз Петя нашел там имбирное печенье и даже немного чая. Он сидел, вскипятив воду в медном котелке, отхлебывая горячий чай, и улыбался — Петя, почему-то был уверен, что печенье пекла Менуха.
— Сдали Москву, — повторил он тогда: «Господь его знает, куда армия уйти могла. На юг, или на север, к Санкт-Петербургу. Бедная мамочка, бедный папа. Им, наверное, сообщили, что я без вести пропал».
— Не думай об этом, — велел себе Петя. «Тебе просто надо воевать с французами и остаться в живых». К нему стали приходить люди. Появился прапорщик-артиллерист — офицер, сломав ногу еще во время отступления русской армии, так и сидел тут, в какой-то глухой деревне. Пришли крестьяне, недовольные поборами — французские летучие отряды требовали провианта, а, если люди отказывали — сжигали избы. Пришло даже несколько еврейских подростков — их Петя сразу определил в связные.
Теперь у него было два десятка человек — все вооруженные. Реб Довбер, в последней записке, попросил их уйти дальше на запад — из Смоленска прислали отряд французов, чтобы покончить с шалостями на большой дороге.
Петя обернулся к прапорщику — тот был лишь немного старше его: «Вы, Александр Борисович, присмотрите здесь, а я, — Петя развернул маленькую, искусно вычерченную карту, — я на запад пойду. Буду вас ждать у этой речки».
— Как же вы один, Петр Федорович, — запротестовал артиллерист. Петя только улыбнулся: «Одному как раз лучше. Заодно в Любавичах побываю, посмотрю, что там делается. Вы с этим обозом разберитесь и встретимся».
Про обозы им сообщали мальчишки-связные — французы постоянно посылали отряды за фуражом для лошадей и провизией.
Петя пожал руку прапорщику, попрощался с отрядом. Юноша неслышно скользнул на лесную тропинку, что вела к Любавичам.
За этот месяц у него уже отросла рыжая, длинная борода. Петя, наклонившись, посмотрев на свое отражение в воде какого-то лесного ручейка, усмехнулся: «Меня за еврея примут. Кто знает, — Петя вздохнул, — может, ее увижу».
На главной улице Любавичей было шумно. Петя, прижавшись к углу какой-то избы, пересчитал французов. Солдаты, стоя у лавок, куря, громко разговаривали.
Он услышал обрывки фраз: «Армия возвращается на запад. Перезимуем и пойдем на Санкт-Петербург».
— Еще чего не хватало, — зло подумал Петя. Солдат было человек пятьдесят, не меньше. Реб Довбер написал ему, что в Любавичах — их за две сотни.
— Ладно, — решил Петя, — понятно, с моими двумя десятками сюда лучше не соваться. Конечно, надо пройтись, послушать, что они еще говорят, но ведь у меня пистолет за пазухой…, Лучше не рисковать, конечно.
Заходящее солнце освещало улицу. Он, замерев, увидел, как играют огнем рыжие волосы. Менуха, в простой, холщовой юбке и суконном жакете, вышла из лавки, держа в руках мешок. Девушка споткнулась о вытянутую ногу кого-то из французов.
— Она хорошенькая, — сказал один из солдат под общий хохот. «Жаль только, и не объясниться с ней». Он щелкнул пальцами: «Надо этого, эльзасца найти. Пусть с ней по-немецки поговорит, у них еврейский язык — похожий».
Менуха попыталась пройти, но натолкнулась на раскрывшего объятья француза: «Поцелуешь — пропущу, — лениво сказал он. Солдаты рассмеялись. Девушка жарко, отчаянно покраснела. Петя, уже не понимая, что делает, оторвавшись от стены избы, пройдя к лавке, встряхнул француза за плечо.
— Оставь мою невесту в покое, — грубо велел юноша, изо всех сил коверкая немецкий. Француз недоуменно посмотрел на него. Петя, сдерживаясь, повторил: «Майне браут!». Для верности он показал на свой палец.
Француз пробормотал что-то, солдаты расступились. Петя пошел с ней рядом, не касаясь ее, к дому реба Довбера. От девушки пахло имбирем. Он, скосив глаза, увидел веснушки на белой щеке. Уже оказавшись во дворе, Менуха хихикнула. Дрогнув темными ресницами, девушка шепнула: «А данк. Аф идиш мир загн «калэ». Она убежала. Петя, счастливо улыбаясь, прислонившись к высокому забору, сказал себе под нос: «Это все равно».
Он выпил чаю с ребом Довбером — мужчина только покрутил головой и велел ему быстрее убираться из местечка, дождавшись темноты. Петя вышел в звездную, холодную ночь. Проверив свой пистолет, он прислушался — местечко уже спало.
Рядом раздался какой-то шорох, чья-то тонкая рука вложила в его ладонь холщовый мешочек. Тихий голос проговорил: «Зол зайн мит мазл!». Петя, на мгновение, ощутил ее поцелуй — сладкий, быстрый. Потом она шмыгнула в дом. Юноша, вдыхая запах пряностей, немного грустно шепнул: «И вам тоже».
Уже за околицей, завернув плотнее шарф, он раскрыл мешочек. Печенье было на вкус, как мед. Петя пробормотал, с тяжелым вздохом: «Мед и молоко на языке твоем, сестра моя, невеста моя». Он съел лишь немного — надо было поделиться с отрядом. Обернувшись, зачем-то помахав редким огонькам местечка, юноша пропал в лесу, уходя на запад.
Москва
В Кремле действительно никого не было. Федор посмотрел на распахнутые двери дворца, на какой-то хлам, что валялся у ворот. Пройдя к Грановитой палате, он, недовольно, буркнул:
— Инженеры. Сразу видно — торопились. Набросали порох, как попало, и сбежали куда подальше.
Он потянул носом. К запаху гари примешивался душок мертвечины, трупы лошадей громоздились у Кремлевской стены. Федор вынес мешки с порохом на двор. Пройдя до колокольни Ивана Великого, прихрамывая, он стал класть их у стен пристройки.
