Она застонала, — низко, зашептала что-то сбивчивое, нежное, глупое. Петя, окунувшись в ее сладость, еще успел поднять голову, — в прозрачном, зеленоватом, ночном небе что-то сверкнуло.
— Гроза, — вспомнил Петя слова отца там, на поле Ватерлоо. Потом он уже ни о чем не думал. Рядом была она, его Женечка. Петя, целуя ее, одним дыханием говоря: «Я так люблю тебя, так люблю, — забыл обо всем. Ничего не было, кроме нее, и ничего больше ему не хотелось. «Навсегда, — повторил себе Петя. «Это навсегда».
Эпилог
Декабрь 1819
Ангостура, Венесуэла
Бесконечный, сильный дождь хлестал по красной, черепичной крыше дома, на мраморной террасе стояли лужи, пахло речной водой. Ориноко, — огромная, коричневая мощная, — текла совсем рядом. Из намокшего сада тянуло сладким, сильным ароматом цветов.
Она проснулась, как всегда, на излете ночи, вздрогнув, пошарив рукой по большой, пустой постели. Дверь в комнату сына была приоткрыта, она увидела слабый огонек свечи. Прислушавшись, женщина уловила его ровное, спокойное дыхание.
— Тогда, — подумала Джоанна, садясь в постели, чиркнув кресалом, затягиваясь, — тоже был дождь. Боливар привез ее в городок в горах, на западе, как только из него выбили испанцев. Был сентябрь, моросило. Джоанна, — она была в мужском наряде, в широких, черных, брюках, — таких, как носили гаучо на юге континента, в темной, простой рубашке, — хмуро сказала: «Уже ничего… — она помолчала и, справившись с собой, продолжила, — ничего же не осталось, сеньор Боливар. Два месяца прошло».
— Я хотел, — он смахнул капли воды со смуглого, усталого лица, и подал ей руку, — хотел, чтобы вы сами увидели, сеньора Хуана. Потом, — Боливар помолчал, обведя глазами еще тлеющие здания, трупы на узких улицах, — потом мы поставим памятник всем, кто погиб за нашу свободу. И Мигуэлю тоже.
— Его предали, — Джоанна шла вслед за Боливаром к городской тюрьме, — предали его офицеры. Двое, они после этого перебежали к испанцам. Мишель…, - она, на мгновение, остановилась, бедный мой Мишель…
Она вспомнила, как весной, возвращаясь на запад, в горы, муж ласково обнял маленького. Поцеловав белокурые волосы, Мишель пообещал: «Осенью приеду, тебе исполнится четыре года, и мы с тобой сядем на коня, дорогой мой».
— И пистолет! — потребовал у него сын, улыбаясь. «Привези мне пистолет, папа. Как у тебя, как у мамы».
— Привезу обязательно, — пообещал Мишель. Потом они лежали в спальне, ставни были закрыты, неподалеку лениво плескалась река. Мишель, выпив вина, — прямо из бутылки, — передав ее Джоанне, рассмеялся: «Мы почти закончили. Испанцы еще кое-где держатся, но до осени я с ними разберусь. У меня пять тысяч человек под рукой, я сильнее. А потом, — он медленно провел рукой по ее груди, — пойдем дальше, любовь моя. На юг, — он поднял бровь. «Сейчас я тоже туда намереваюсь отправиться».
— Я чувствую, — Джоанна поставила бутылку на половицы, — драгоценного черного дерева. Откинувшись на подушки, она раздвинула ноги. Джоанна гладила его по голове, закусив губу, сдерживаясь, и, уже оказавшись на нем, услышала смешливый голос: «Никого с пистолетами, не видно? А, любовь моя?»
— Ставни…, захлопнуты…, - задыхаясь, откинувшись назад, пробормотала Джоанна. Муж притянул ее к себе, и она еще успела сказать: «Ты только…будь осторожен…»
— Сейчас — да, — уверил ее муж, — а когда приеду осенью, — он целовал белокурые, рассыпавшиеся по его плечу волосы, — уже нет…, Хочу еще сына, и дочку, и опять сына…
— Будет, — пообещала Джоанна. Нежась в его сильных руках, она сердито заметила: «И все же, генерал Лобо, — будь осторожен. О тебе уже песни поют, я сама слышала, на рынке. О Белом Волке, что придет в полнолуние, и освободит всех угнетенных».
Мишель улыбнулся и потерся щекой о ее плечо: «Сама понимаешь, это крестьяне, пеоны…, Люди неграмотные, но это скоро изменится. Ты школу устроила, у нас впереди много работы».
— Песни, — Джоанна поцеловала его пальцы, — один, за одним, — все равно останутся, Белый Волк.
Боливар тогда повернулся к ней: «Это…было здесь, сеньора Хуана». У генерала были темные, большие, усталые глаза.
— Его расстреляли, — Боливар смотрел на стену серого, грубого камня. «Он отказался от повязки, сеньора, сказал, что всегда смотрел смерти в лицо. А потом… — Боливар глубоко вздохнул, — потом…там были пеоны, они плохо владели оружием…, Лобо был еще жив, сеньора. Он поднялся…, поднялся и пошел на них. Солдаты испугались, опустили ружья, стали кричать, что Белый Волк восстал из мертвых. Тогда Лобо велел им: «Что вы стоите? Стреляйте в офицеров, и я поведу вас за собой, к свободе!»
Джоанна прислонилась лицом к стене и поцеловала влажный камень: «Что…, что было дальше сеньор Боливар?»
Он повел широкими плечами в мокрой, замшевой куртке: «Комендант тюрьмы выстрелил Лобо в лицо. Потом они убили солдат. Они сожгли его, и всех остальных, прямо здесь, во дворе. Для того, чтобы никто, никогда, не смог прийти на его могилу».
Джоанна открыла свою потрепанную, вышитую индейскую суму и достала оттуда простую, деревянную шкатулку.
— Придут, — коротко сказала она. Женщина опустилась на колени и зачерпнула узкой ладонью сырую, пахнущую гарью и пеплом землю. Джоанна высыпала ее в шкатулку. «Обязательно придут».
Она все сидела, затягиваясь сигаркой, смотря на шкатулку, что стояла на камине. Она написала о смерти Мишеля — матери, и дяде Теодору, с тетей Тео, но почта отсюда в Старый Свет шла почти год, если не больше.
— Мы быстрее приедем, — вздохнула Джоанна: «Нет, я так не могу. Я должна отомстить. Бедный сыночек наш, он так плакал, так плакал, а потом сказал: «Мамочка, я вырасту, и тоже буду воевать за свободу людей, как папа это делал».
Она тогда обняла сына. Целуя большие, лазоревые глаза, Джоанна шепнула: «Конечно, счастье мое, мой маленький Волк».
Мать писала ей, что отец тоже решил вернуться со Святой Елены. «Ненадолго, на год, а потом я останусь в Лондоне. На остров отправится Маленький Джон, побыть там с папой. Мы передаем тебе привет, у семьи Кардозо все в порядке. Наполеон посылает вам пожелания счастья и благополучия».
Джоанна, потушив сигарку, подперла голову рукой. Квартира на набережной Августинок была сдана — об этом позаботилась Элиза. Младший брат написал ей: «Если вы решите вернуться в Старый Свет, я бы вам не советовал появляться в Париже. Я почти год провел при здешнем дворе. Папа хотел, чтобы я как следует, ознакомился с Европой. Приговор Мишелю еще не отменен, после смерти герцога Беррийского граф д’Артуа развязал во Франции такой террор, что якобинцам и не снилось. Всех бонапартистов, что еще оставались в стране — либо казнили, либо отправили на каторгу. Хотя понятно, дорогая сестра, что Бонапарт к его убийству отношения не имеет. Мой вам совет — отправляйтесь в Брюссель. Там говорят на французском языке, а король Нидерландов сидит на севере и смотрит сквозь пальцы на то, что происходит у него в южных провинциях. Вы легко затеряетесь».
Джоанна, поднявшись, пролистав тетради своих учеников, посмотрев на стопку бумаг, — она готовила для Боливара проект закона о всеобщем начальном образовании, — вздрогнула. В ставню постучали.
— Это я, сеньора Хуана — раздался со двора его голос.
Джоанна оделась. Сунув пистолет в кобуру, женщина вышла на кухню. Там уже был разожжен очаг, Боливар стоял с чашкой кофе в руках.
— Вы тогда присмотрите за Мигуэлем, сеньора Лопес, — попросила Джоанна пожилую вдову, что приходила помочь по хозяйству, — а к вечеру я уже вернусь.
Она быстро выпила кофе. Уже на террасе, Боливар, пригладив темные, в седине волосы, взглянув на нее, — генерал был много выше, нерешительно сказал: «Я думал, вы сына возьмете, сеньора Хуана». Он указал рукой в сторону Ориноко: «Туда».
Джоанна легко вскочила в седло и прикрыла волосы широкополой, кожаной шляпой: «Ему пять лет, сеньор Боливар. Не стоит, — она тронула лошадь, — раньше времени такое видеть, ребенку. Но я ему расскажу, конечно».
