Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

Шелковая рубаха, которую она носила под дээлом, доходила ей чуть ниже талии. Она сняла ее через голову. Кожа ее была цвета полированной бронзы, мышцы под ней напряжены, как тетива лука, от жизни, проведенной в стременах коня. Как и у всех уйгурских женщин, на ее теле не было волос. На правом бедре и голени виднелись свежие белые шрамы. Он вспомнил, как она упала под стаей волков в день охоты, и догадался, что это их следы.

Она опустилась на колени, оседлав его ноги. Он громко застонал от бессилия. Он не мог дотронуться до нее, не мог даже поцеловать из-за канга. Она долго сидела так, ее колени были по обе стороны от него, а глаза — прикованы к его глазам.

Она подняла его рваную и испачканную кровью шелковую рубаху, и он почувствовал, как ее пальцы гладят кожу на его боках. На ее лице застыло сосредоточенное хмурое выражение, словно она хотела запечатлеть в памяти каждый изгиб его тела. Затем она склонила голову и поцеловала его в грудь, маленькими, мягкими поцелуями, нежно покусывая его кожу.

Она взяла его лицо в свои руки.

— Ради этого ты бросил свою жизнь на ветер?

— Теперь ты — все, что меня волнует.

— Ты будешь разочарован. Когда все закончится, ты будешь гадать, зачем так рисковал. Соитие жеребца и кобылы так же обыденно, как ветер и дождь.

— Ты знаешь, что это гораздо больше. Мы — один дух, ты и я.

Она спустила его войлочные штаны до бедер.

— Мой жеребец, — пробормотала она. Наконец она смочила пальцы ртом, медленно, один за другим, и нежно погладила его. Он громко ахнул.

— Я бы остался здесь, в этих степях, ради тебя, — пробормотал он. — Мне не к чему возвращаться.

Он почувствовал, как ее тело прижалось к нему. Она склонила голову под деревянную колодку и прижалась лицом к его груди. Он думал, что его плечи сломаются от напряжения.

— Ты помнишь росписи в пещере в пустыне? — прошептала она.

— Помню.

— Даже если бы у нас была тысяча ночей, и мы соединялись бы всеми разными способами, как владыка Шива и его жена, в конце концов ты бы устал от меня и захотел бы вернуться в свои земли.

— Ты ошибаешься, Хутулун. Когда ты станешь старой и беззубой, я все равно буду сидеть рядом с тобой.

— Это всего лишь слова.

— Когда я сказал, что буду скакать за тебя, это не были слова. Я сказал, что сделаю все, чтобы завоевать тебя, — это не были слова. Я прыгнул со скалы в воду, не зная, выживу ли я или умру. Ты получила мое слово, что я поставлю свою жизнь на кон ради тебя, и я его сдержал.

Она обвила ногами его поясницу; он почувствовал, как ее живот и пах прижались к нему, и он громко застонал. Она поцеловала его в плечо, оставив влагу своих губ на его коже. Он не видел ее лица. Размеры их любовного соития были предписаны ему звуком ее тихого дыхания, свистом ветра за стенами юрты, тенями, отбрасываемыми огнем, ореолом ее волос.

Его руки сжались в кулаки.

— А как у ваших, христианских женщин?

— Никогда так. Никогда.

— Я должен верить тебе, раз ты так говоришь. Сама я никогда этого не делала. — Она откинулась назад, упершись руками в ковры, подняв тело и выгнув торс. Он попытался соединиться с ней, но тяжесть канга помешала ему.

— Это был тот миг со мной, ради которого ты так рисковал?

— Это было ради каждого мига, что у меня есть до конца моей жизни.

Она почти незаметно опустилась на него. Он громко ахнул.

— Милосердный Боже и все его святые… — выдохнул он.

Когда она приняла его всего, она крепко обвила его руками. Он чувствовал ее дыхание на своей шее, неописуемую мягкость ее груди на своей. Она оставалась так, едва двигаясь, целую, казалось, вечность.

— Пожалуйста, — прошептал он.

Очень нежно, очень медленно, она поднялась на колени, и он ждал, что она снова опустится на него. Но без предупреждения она соскользнула, и их соитие закончилось, не успев начаться.

— Что ты делаешь? — ахнул он.

Она приблизила свое лицо к его, ее пальцы сомкнулись вокруг него, лаская его.

— Хутулун!

Она откинула косы с лица.

— Я не могу принять твое семя. Ты хочешь, чтобы я носила твоего ребенка, когда ты уйдешь? — Ее пальцы двигались все быстрее и быстрее. Он застонал, и его тело содрогнулось от невыносимого удовольствия и безмолвной скорби. — Это все, что позволят боги, — прошептала она. Она поправила его одежду и встала. По ее бедрам стекала кровь. — Видишь. Я могу немного истечь кровью за тебя, как ты истек за меня.

Она поцеловала его в последний раз.

— Я хочу, чтобы ты вечно горел по мне, — прошептала она. Она быстро оделась и исчезла. На ее место пришла тьма, а с ней — отчаяние жизни без истинного конца, пустая рука, тянущаяся к бездонному небу.

***

CXVII

Его страж был еще мальчишкой. Он сидел в проходе юрты, сжимая в обеих руках свой ржавый меч. Он изучал Жоссерана с угрюмой злобой, пытаясь казаться старше, храбрее и воинственнее, чем был на самом деле. Жоссеран притворился спящим, наблюдая за ним из-под полуопущенных век, выжидая своего часа.

Где-то посреди долгой ночи он услышал глубокое, ровное дыхание мальчика и увидел, как его голова упала на грудь. Это был его миг.

Он попытался подняться на четвереньки, но тяжесть канга свела мышцы бедер, и он не чувствовал ног. Рана в плече тоже затекла, и когда он попытался пошевелиться, было так, словно кто-то вонзил в сустав раскаленное клеймо.

Прошли долгие минуты, прежде чем он наконец смог вытянуть ноги, и по мере того, как возвращалось кровообращение, казалось, будто иглы вонзаются в его плоть. Наконец боль утихла. Он напряг мышцы ног, снова проверяя их. Он снова попытался встать, но потерял равновесие, качнулся назад и упал на бамбуковый каркас юрты. Он думал, что шум разбудит молодого часового, но мальчик засопел во сне, как боров, и не пошевелился.

С третьей попытки Жоссеран, пошатываясь, поднялся на ноги.

Он долго стоял неподвижно, пока стук крови в ушах не утих и он снова не обрел уверенность в равновесии. Колено его пульсировало от боли. Он хромая, вприпрыжку пересек пол юрты.

В последний момент мальчик проснулся. Его глаза моргнули и открылись, он уставился на Жоссерана, его юное лицо было обрамлено лунным светом. Жоссеран рухнул на колени, одновременно разворачивая канг по дуге, так что край огромной деревянной доски ударил мальчика по виску. Раздался ужасный треск, и он рухнул на бок. Его конечности несколько раз дернулись, и он затих.

Несмотря на все свое отчаяние, Жоссеран надеялся, что не убил его.

Усилие от взмаха кангом снова вызвало спазм в мышцах шеи. Ему казалось, будто ему оторвали руку. Черт побери! Каким-то образом он снова, пошатываясь, встал. Он протиснулся сквозь войлочный полог в темноту. Было пронзительно холодно, и земля замерзла от инея. На нем была лишь шелковая рубаха и войлочные штаны, недостаточно, чтобы продержаться в ледяной степи до утра. Но с этим ничего нельзя было поделать. Выбор был между замерзнуть или быть растоптанным конями Кайду. Ни одна из перспектив не была особо привлекательной. «По крайней мере, — сказал он себе, — я могу умереть на своих условиях».

Он слепо побежал в ночь, прочь от лагеря. Но через несколько минут его так сильно затрясло, что он споткнулся и упал, тяжесть деревянного ошейника сотрясла его шею и позвоночник, когда он ударился о землю.

Он не мог дышать от боли.

Наконец он заставил себя снова встать. Теперь он был далеко от лагеря. Он удивлялся единственному стражнику, которого они поставили у входа в юрту, и теперь понял причину. Куда было бежать? Он променял быструю татарскую казнь на медленную и ледяную смерть в тундре. В этой тонкой рубахе он не проживет и часа.

Вокруг него была темная степь: ни укрытия, ни еды, ни союзников. Он снова упал на колени, дрожа от холода, шея и плечо его были сведены агонией. Он слышал, как на равнине татарские кони бьют копытами, стреноженные. Они учуяли его чужой запах на ветру.

Он рухнул в замерзшую грязь, слишком замерзший и слишком измученный, чтобы продолжать.