Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

— Ты позаботишься о том, чтобы Алгу получил свою новую невесту без головы. Ты сможешь это сделать?

— Я смогу, — пообещала она.

***

CXXIX

Кашгар

Уильям нашел Жоссерана в конюшне, сидящим на каменном корыте, держащим свой меч и ножны обеими руками, опираясь на них всем весом. Его халат был сгорблен на плечах.

Он поднял голову, услышав шаги монаха в темноте.

— Я думал найти тебя здесь, — сказал Уильям.

— Как ты узнал?

— Я провел большую часть этого последнего года в сомнительном удовольствии твоего общества, так что я немного знаю о том, как ты думаешь, тамплиер. Ты собирался уехать сегодня ночью или оказал бы мне любезность, попрощавшись перед отъездом?

— Я никогда не видел нужды в прощаниях. И я тебе больше не нужен, брат Уильям. Эти люди тебя не тронут. Они позаботятся, чтобы ты благополучно завершил свой путь.

— Тебе было поручено защищать меня, пока мы благополучно не вернемся в Акру.

Жоссеран вздохнул. Да, таково было его поручение, и каким же бременем оно оказалось.

— Почему ты не согласился крестить девушку?

— Она не готова. Твоя царевна притворяется, что любит Христа, но ее душа не постигла Бога. Она все еще язычница.

— Ты только что описал почти всю Францию. Никто из нас ничего не смыслит ни в Боге, ни в вере, кроме того, во что вы велите нам верить. Послушай, священник, она просила о наставлении и утешении крещения, а ты ей отказал.

Уильям молчал.

— Я тебя не понимаю.

— Это, как ты говоришь, потому, что твое призвание — война, а не вера. Я, например, не понимаю этой твоей внезапной заботы об одной татарской царевне. В этом ли причина, по которой ты собирался уехать сегодня ночью без меня?

Долгое молчание. Пар от их дыхания висел в морозном воздухе. Жоссеран поежился и плотнее закутался в плащ.

— Ну? — настаивал Уильям.

— Мне тридцать один год. Я мог бы вернуться в Труа, но там для меня ничего нет. За последний год я видел и слышал такое, что навсегда изменило мой взгляд на себя и на мир. Кроме того, в тот же миг, как я ступлю на французскую землю, ты обвинишь меня в ереси, как и угрожал почти с самого нашего отъезда из Акры. Единственный способ защититься от тебя и твоих святых братьев — это остаться в ордене Храма, а с меня хватит монашеской жизни. Сейчас ты просишь меня о помощи, священник, но я знаю вас, доминиканцев, и каков ваш нрав. В тот же миг, как мы благополучно вернемся в Утремер, ты без колебаний меня погубишь.

— Неужели ты не можешь думать ни о ком, кроме себя? У тебя есть долг перед твоим орденом и перед Богом. Тебе поручено благополучно вернуть легата Папы в Акру, и ты дал слово Тома Берару, что исполнишь его. А как же перемирие, что ты заключил с Хубилаем? Судьба Святой земли в наших руках.

— Ты можешь рассказать Высокому суду все, что видел и слышал, и я уверен, они будут рады твоим донесениям. Твой голос в Совете будет не хуже моего. Что до договора, Хулагу теперь будет делать, что захочет. Императора не волнуют дела за пределами войны с его собственным братом. Татарская империя рассыпается на куски изнутри. Они губят себя сами, без всякой нашей помощи. Наше путешествие было напрасным. Если мы никогда не вернемся, это ничего не изменит в истории Иерусалима.

Уильям молчал. В темных углах что-то зашуршало — крыса, наверное, рылась в соломе. Лужа воды у ног Уильяма замерзла черным льдом.

— Они играли с нами, Уильям, с самого начала. Хулагу уже знал, что Великий хан мертв. Он лишь хотел выиграть время, чтобы увидеть, оспорят ли его братья престолонаследие, что, собственно, и произошло. Грамота, которую мы получили от Хубилая, утеряна, но даже если бы она у нас была, теперь она ничего не значит. Хулагу волен поступать, как ему заблагорассудится, и Сын Неба не имеет над ним власти. Все нужно начинать сначала.

— Ты поклялся перед Богом доставить меня в Акру в целости и сохранности, — повторил Уильям.

— Перед каким Богом я клялся? Перед Богом Иерусалима? Перед Богом магометан? Или перед Богом татар? Я никогда не видел таких богов, каких лицезрел за этот последний год.

— Если ты выедешь за эти ворота, они тебя убьют. Ты окажешься не только вне помощи христианского мира, но и вне помощи самого Бога. — Когда Жоссеран не ответил, он добавил: — Останься со мной до Акры, и я буду молчать о твоих еретических суждениях и кощунствах.

Конь Жоссерана, оседланный для поездки, топтался в тени.

— Чего ты так боишься, Уильям?

— Я не боюсь, — сказал Уильям, но Жоссеран услышал, как у него дрогнул голос.

— Ты в ужасе от мысли ехать дальше без меня. Что случилось, что так тебя потрясло?

— Ты себе льстишь. Уезжай, если должен. Но помни вот что. Если ты сегодня ночью уедешь из Кашгара, ты навсегда покинешь своих. Ты будешь потерян и в этом мире, и в ином.

— Боюсь, я уже потерян, что бы я ни делал.

Уильям шагнул ближе.

— Что бы сказал твой отец, будь он здесь? Захотел бы он, чтобы ты бросил свою жизнь на ветер, как он? Какое наследие он тебе оставил! Если ты нигде больше не можешь найти искупления, найди его в этом — в примирении с ним.

Жоссеран неподвижно сидел в тени еще долго после ухода Уильяма. Наконец он поднялся на ноги. Он нашел своего коня и прижался лбом к его затылку, вдыхая запах лошади и кожи. Он почувствовал, как под его бородой дрогнула холка пони.

Уильям был прав. Кайду и его разбойники убьют его, если он вернется. Этого ли хотел для него отец? Неужели его дух следовал за ним по всему Шелковому пути, как говорила Хутулун, его хранитель и защитник, лишь для того, чтобы увидеть, как он погибнет в одном дерзком, но тщетном порыве? Он должен был идти дальше, хотя бы для того, чтобы найти во что верить, найти то, чем бы гордился его отец, то, что сделало бы достойными даже небеса.

Он начал расстегивать подпругу, побежденный верой, как и разумом.

***

CXXX

Мяо-Янь наблюдала за приготовлениями из окна своих покоев, высоко в западной башне. Двор заполнили люди и лошади, в основном иррегулярные войска Алгу в бурых мехах, с деревянными колчанами на спинах, щетинившимися стрелами. Похоже, они были готовы к бою в пути. Их силы были подкреплены воинами из кэшика ее отца, сопровождавшими ее из Шанду.

Среди суеты приготовлений она увидела варвара, неподвижно сидящего на своем жеребце, а рядом с ним — святого человека, скорбного в своей черной рясе с капюшоном.

Отец-Наш-Который-На-Небесах спас ей жизнь, и все же теперь он отказывался даже говорить с ней. Все это было так таинственно. Чем она заслужила его вражду?

Ей не улыбалась перспектива нового путешествия. Хотя она и оправилась от лихорадки, у нее была хворь в животе, и в эту луну у нее не было крови. Должно быть, из-за болезни. Грудь ее тоже болела и набухла, но она не решалась упоминать о столь деликатном деле даже своим служанкам.

Девушки помогли ей забинтовать ее лилейные ножки для путешествия. Две из них сняли с ее ног расшитые шелковые туфельки, затем осторожно размотали длинные полосы бинтов, ярды и ярды их. Она застонала, когда это было сделано, и едва не заплакала от облегчения, как всегда, когда была снята последняя повязка.

Она с отвращением и омерзением посмотрела на обломки своих конечностей. Под бинтами были не ножки маленькой девочки, как воображали мужчины. Без покровов это были ноги чудовища. Своды стоп были раздроблены, а пальцы подвернуты под ступни. С них длинными полосами свисала гниющая плоть.

Она всхлипнула, когда ей чистили ноги, ибо агония со временем не становилась меньше. Во время этой процедуры она подносила к носу цветок, чтобы заглушить запах. Когда все наконец было сделано, служанки заменили бинты свежей полосой ткани.

Вот тебе и жизнь царской принцессы.

Жоссеран напряженно сидел в седле, ожидая, когда распахнутся ворота крепости. Их отряд тесно сгрудился во дворе, и запах татар был удушающим — едкая смесь лошади, козьей шкуры и немытых тел, от которой его чуть не стошнило, даже после столь долгого пребывания среди них. Дикоглазые шаманы проходили сквозь толпу людей и лошадей, кропя землю и затылки коней кобыльим молоком. Это были грязные создания со спутанными бородами и волосами, их белые одежды были запятнаны грязью, и они выкрикивали заклинания в небо.