Два десятка блестящих молодых кавалеров выстроились у дверцы первой кареты, откуда вышла, опираясь на руку человека в черном кафтане с большой лентой ордена Святого Духа, девушка лет пятнадцати-шестнадцати с просто причесанными ненапудренными волосами, хотя при всей своей простоте ее куафюра возвышалась надо лбом не менее чем на фут.
Прибытию во Францию Марии-Антуанетты, ибо это была она, предшествовала слава о ее красоте, чего всегда так недоставало принцессам, которым предназначено было делить престол с нашими королями. Трудно было составить определенное мнение о ее глазах, которые, не отличаясь особой красотой, выражали по ее желанию самые разные чувства, особенно же столь противоположные, как благосклонность и пренебрежение; у нее был превосходной формы нос, красивая верхняя губа, однако нижняя, аристократическое наследие шестнадцати императоров Священной Римской империи, слишком толстая, слишком выпяченная и даже как бы чуть-чуть отвислая, казалось, находилась в гармонии с ее прелестным лицом лишь тогда, когда на нем изображались гнев либо негодование. Она обладала великолепным цветом лица, и было видно, как под нежной кожей струится кровь; ее грудь, шея, плечи отличались божественной красотой, а руки поистине можно было назвать царственными. Она выработала две совершенно различные походки: одна – твердая, благородная и, быть может, чуть стремительная; вторая, какой она шла сейчас, – мягкая, плавная и, можно сказать, ласкающая взгляд. Ни одна женщина не делала реверанс с большей грацией, ни одна королева не умела лучше здороваться с подданными. Приветствуя десятерых человек, она наклоняла голову, и этим одним-единственным поклоном каждому воздавалось то, что могло ему польстить.
В тот день у Марии-Антуанетты был взгляд и улыбка обычной женщины, причем женщины счастливой; она приняла решение до вечера забыть, если это будет возможно, что она дофина. Лицо ее было безмятежным и мягким, глаза светились благожелательностью. Стан ее облегало платье из белого шелка, а ее прекрасные обнаженные плечи прикрывала шаль из кружев плотного плетения.
Едва ступив на землю, она тут же повернулась к карете, чтобы помочь выйти из нее одной из своих статс-дам, которая по причине возраста была несколько грузновата; затем, отказавшись от руки, предложенной человеком в черном кафтане с голубой орденской лентой, она пошла вперед, с наслаждением вдыхая воздух и бросая вокруг внимательные взгляды, словно желала полностью воспользоваться столь редко предоставлявшейся ей свободой.
– Какое дивное место, какие прекрасные деревья, какой прелестный домик! – восторгалась она. – Какое, должно быть, счастье жить здесь, дыша этим воздухом, под густым кровом этих деревьев!
В этот миг появился Филипп де Таверне; за ним шла Андреа в сером шелковом платье, волосы ее были заплетены в косу; она опиралась на руку барона, одетого в красивый кафтан голубого королевского бархата, остаток былого великолепия. Надобно заметить, что, следуя совету Бальзамо, барон не забыл надеть ленту ордена Святого Людовика.
Увидев их, дофина остановилась.
Принцессу окружил ее двор: офицеры, державшие под уздцы коней, придворные со шляпами в руках; они стояли тесной группой и перешептывались друг с другом.
Филипп де Таверне, бледный от волнения, с меланхолическим достоинством приблизился к дофине и произнес:
– С разрешения вашего королевского высочества позволю себе представить господина барона де Таверне Мезон-Руж, моего отца, и мадемуазель Клер Андреа де Таверне, мою сестру.
Барон склонился в низком поклоне, выдающем в нем человека, который знает, как надлежит приветствовать королев; Андреа же явила все изящество грациозной застенчивости, всю учтивость, столь лестную при изъявлении неподдельной почтительности.
Мария-Антуанетта взглянула на брата и сестру и, припомнив, что говорил ей Филипп о бедности своего отца, поняла, как им неловко.
– Ваше королевское высочество оказала безмерную честь замку Таверне, – с достоинством промолвил барон. – Наша убогая обитель не заслужила посещения столь прекрасной и высокородной особы.
– Я знаю, что я в гостях у старого французского воина, – отвечала ему дофина. – Моя мать, императрица Мария-Терезия, которая вела много войн, говорила мне, что в вашей стране люди, наиболее богатые славой, чаще всего бедны деньгами. – И с неподражаемым изяществом она протянула руку Андреа, которая, преклонив колено, поцеловала ее.
Тем не менее барон, думая о своем, с ужасом смотрел на толпу придворных, которых в его небольшом доме не на что будет даже посадить.
Но дофина тут же спасла его от конфуза.
– Господа, – обратилась она к своей свите, – вы не должны терпеть неудобств из-за моих фантазий или пользоваться привилегией дофины. Будьте добры обождать меня здесь, через полчаса я вернусь. Дорогая Лангерсхаузен, проводите меня, – попросила она по-немецки даму, которой помогла выйти из кареты. – И вы тоже, сударь, следуйте за нами, – сказала она вельможе в черном.
Этому человеку с красивым лицом и изящными манерами было лет тридцать, в своем простом черном наряде он выглядел по-особенному щеголеватым. Он посторонился, пропуская принцессу.
Мария-Антуанетта шла вместе с Андреа и дала знак Филиппу идти рядом с сестрой.
Барон же оказался рядом с тем самым, вне всякого сомнения, сановным лицом, которого дофина удостоила честью сопровождать ее.
– Так, значит, вы и есть Таверне Мезон-Руж? – обратился он к барону, щелкнув с чисто аристократической бесцеремонностью по своему великолепному жабо из английских кружев.
– Я должен обращаться к вам «сударь» или «монсеньор»? – спросил у него барон с бесцеремонностью, ни в чем не уступающей бесцеремонности человека в черном.
– Зовите меня просто «принц», – отвечал тот, – или, если вам предпочтительней, «ваше преосвященство».
– Да, ваше преосвященство, я именно и есть Таверне Мезон-Руж, – подтвердил барон со столь обычной для него насмешливостью.
Знание жизни и такт, присущие вельможам, подсказали его преосвященству, что он имеет дело отнюдь не с простым мелкопоместным дворянчиком.
– Этот дом – ваша летняя резиденция? – поинтересовался он.
– И летняя, и зимняя, – ответил барон, явно предпочитавший покончить с неприятными расспросами, но тем не менее сопровождавший каждый свой ответ глубоким поклоном.
Филипп время от времени с беспокойством оборачивался к отцу. Казалось, дом неотвратимо и с ехидностью приближается, чтобы со всей безжалостностью явить свою убогость.
Барон уже обреченно протянул руку к двери, куда давно не входили гости, как вдруг дофина обратилась к нему:
– Прошу извинить меня, сударь, за то, что я не зайду к вам в дом. Меня так влечет сень деревьев, что я провела бы в ней всю жизнь. Я немножко устала от комнат. Две недели меня все принимают в комнатах, а я люблю только свежий воздух, древесную сень и аромат цветов. – И, повернувшись к Андреа, она попросила: – Прикажите, мадемуазель, принести мне под эти прелестные деревья чашку молока.
– Ваше высочество, – вмешался побледневший барон, – как можно предлагать вам столь скудное угощение?
– Сударь, я всему предпочитаю молоко и сырые яйца. В Шенбрунне [51], когда мне подавали что-нибудь молочное и сырые яйца, у меня был праздник.
Вдруг из жасминовой беседки, чья тень, похоже, так манила к себе дофину, вышел, сияя и раздуваясь от гордости, Ла Бри в великолепной ливрее и с салфеткой в руке.
– Ваше высочество, кушать подано! – объявил он с непередаваемой звонкостью и почтительностью в голосе.
– О, да я в гостях у волшебника! – со смехом воскликнула принцесса и даже не пошла, а, скорее, побежала к благоуханной беседке.
Страшно обеспокоенный, барон, забыв про этикет, оставил сановника в черном и устремился следом за дофиной.
Филипп и Андреа переглянулись со смесью удивления и испуга, но испуг в их взглядах явно преобладал.
Достигнув зеленой арки, ведущей в беседку, дофина изумленно вскрикнула.
