Игра в прятки - Джонс Лора

– И, без сомнения, удачливый фабрикант, – подхватывает мама. – А как же иначе, если у него такое большое предприятие.

– У Оберстов есть еще дети, тетушка? – любопытствует Лара.

– Нет, – отвечает та. – Только мсье Жозеф.

– А что представляет собой ваша хозяйка? – продолжает моя сестра. – Мадам Жюстина.

Тетушка Бертэ опускает глаза и смотрит на свои колени, некоторое время колеблясь, прежде чем ответить.

– Она замечательная, – отвечает она наконец. – Добрая, жизнерадостная. Улыбчивая и веселая. Мадам вечно придумывала для маленького Жозефа игры, изобретала новые способы учить уроки. Например, разучивала с ним английские народные песенки или устраивала «зимние пикники» под обеденным столом, как она их называла. Да что там, для нее было в порядке вещей скатиться вместе с сыном по перилам лестницы! С мадам никогда не бывало скучно.

– А сейчас? – спрашиваю я.

– С прискорбием вынуждена сообщить, что несколько лет назад ее постигла внезапная кончина. Думаю, мы вряд ли когда‑нибудь узнаем, что именно с ней случилось. С тех пор мсье другой человек. Молодому господину в то время, кажется, было одиннадцать лет. Бедняжка, лишиться матери – это большое горе… – Тетушка замолкает и сконфуженно улыбается, словно жалея о сказанном.

– Как грустно, – бормочет Лара, а я пытаюсь проглотить комок в горле, в этот момент снова замечая, какая зловещая тишина царит вокруг, будто весь замок затаил дыхание.

С улицы слышится завывание ветра, подобное зову не нашедшей покоя души.

Колокол

Софи

Наша первая ночь на новом месте ужасна. В спальне промозглый холод, и мы с сестрой спим, прижавшись друг к другу еще теснее, чем обычно, на тонком соломенным матрасе, бугристом и вдобавок сыром.

Эта комната намного темнее, чем наша спальня в Марселе; и пока я мерзну, обнявшись с Ларой, из сумрака проступают самые мрачные предчувствия. Я понимаю, что боюсь идти завтра в красильню. Мне известно, что эта работа тяжелее той, которую я выполняла раньше, а еще меня беспокоит, что подумают о нас, дочерях каменщика, обученных грамоте и говорящих с южным акцентом, другие работницы.

Я приказываю себе не забивать этим голову и немедленно засыпать, потому что нам рано вставать. Но всякий раз, когда я закрываю глаза, передо мной в привычной последовательности проносятся всё те же страшные сцены: грохочущий фургон, барахтающиеся лошади за удушающей завесой пыли, изуродованное тело отца, вытащенное из пруда, и вода, стекающая с него жуткими красными струями. А если я и пытаюсь обратиться мыслями к чему‑то другому, то на ум мне, не знаю почему, приходит лишь история, рассказанная тетушкой за ужином. О матери Жозефа Оберста, которая погибла, когда он был ребенком. И, кажется, мне не по силам выбросить это из головы.

Рано или поздно я, видимо, задремываю, потому что, вздрогнув, просыпаюсь от удара колокола. Спальня по-прежнему погружена в густую, как деготь, тьму. До рассвета еще далеко.

– Думаю, это сигнал для работников к пробуждению, – бормочет сестра. – Пора вставать и умываться.

Она высовывает ногу из постели, чтобы проверить температуру в комнате, вздрагивает и быстро прячет ее обратно. Затем, собравшись с духом, хватает кофту, натягивает ее на себя и спускается по лестнице.

Она возвращается с кувшином воды и выливает его содержимое в стоящий на подоконнике таз для умывания. Когда вода успокаивается, на поверхность всплывают льдинки.

Я выбираюсь из постели, прихватив с собой одеяло, и, с подозрением косясь на воду, говорю:

– Сначала ты.

Сестра закусывает губу, берет полотенце и опускает его в таз.

– О! – восклицает она, отжимая его с неподдельным изумлением на лице. – Вода такая приятная и теплая!

Я придвигаюсь ближе.

– Теплая? Как так?

– Попробуй.

– Я тебе не верю.

– Она теплая!

Я хмурюсь и делаю еще один шаг вперед.

– Сама посмотри.

Я опасливо высовываю из-под одеяла кисть руки, в это мгновение полотенце летит в меня и шлепается мне на тыльную сторону ладони.

Я взвизгиваю и стряхиваю его. Как я и подозревала, вода ледяная.

– Лгунья! – Вопреки всему я смеюсь. Лара тоже хохочет.

– Прости за этот подлый обман. Но у тебя было такое лицо! – Она заканчивает умываться и поворачивается ко мне. – Я рада, что мы тут вместе, Фи, – говорит она. – Рада, что мне не пришлось ехать одной.

– Я тоже.

– Не волнуйся о том, как все пройдет сегодня. Все будет хорошо. Вот, возьми… – Сестра протягивает мне полотенце, я обращаю к ней лицо, закрываю глаза, и она протирает мне щеки теплой тканью, нагретой прикосновениями к ее собственной коже и смягчающей жжение ледяной воды.

Одевшись и заколов волосы, мы спускаемся к матери, чтобы разделить с ней оставшийся после ужина хлеб, который отдала нам тетушка Бертэ. Вскоре вновь раздается удар колокола.

– Идемте, – велит мама. – Пора на работу.

Она открывает входную дверь, и мне чудится, что за ней окажется Жозеф Оберст, но путь свободен. Мысль о юноше с моей куклой в руках пробуждает воспоминания о вчерашнем ужине, о таинственном безмолвии замка и о печальном рассказе моей тетушки про мальчика, оставшегося без матери.

Когда мы выходим на дорогу, ведущую к фабрике, я бросаю взгляд на замок на холме. Одинокая башня, прямая, как пика, возвышается в предрассветных сумерках, ее единственное окно подобно вытаращенному глазу. Вот только я не могу понять, куда смотрит этот глаз: то ли на меня, то ли внутрь, поглощенный тем, что происходит в башне.

Луг

Лара

Когда мы пересекаем замковый двор, я замечаю на выступающей из-под свеса крыши колокол: он висит на балке меж двух деревянных стоек, а когда издает звук, его металлическая поверхность поблескивает в лучах утреннего солнца, и чудится, будто он подвешен слишком ненадежно и вот-вот упадет.

Направляясь к фабрике, мы минуем старинный каменный мост, перекинутый через реку, и обширный луговой участок, примыкающий к замковому двору. Туман рассеялся, и видно, как кипит работа. Люди толкают по дорожкам тачки, кто‑то несет молотки и ведра, наполненные заостренными колышками, другие, сойдясь парами, тащат громоздкие рулоны пестрой бумаги. Эти рулоны разворачивают, встряхивая бумагу с легким хлопкóм, и при помощи колышков, загнанных в землю молотками, закрепляют ее на траве. Рядом с фабричными зданиями, к которым мы приближаемся, бумагой покрыта уже почти вся трава, и зелень уступает место разноцветью.

Именно здесь, между раскатанными по траве рулонами, я замечаю его. Еще секунду назад никакого Жозефа не было – и вдруг он возникает средь развевающихся полос обоев, словно по мановению руки фокусника.

Юноша машет рукой и окликает меня:

– Лара!

Я иду к нему, посматривая на плоские цветные ленты, пришпиленные к земле: под ними гуляет пронизывающий ветер, заставляя их трепыхаться.

– Их раскладывают тут, чтобы краски немного поблекли, – объясняет Жозеф, не опуская глаз. – Вымачивание в чанах с краской – процесс довольно интенсивный. Обоям нужно полежать на свежем воздухе, чтобы снова посветлеть.

Мне кажется, я попала внутрь гигантской коллекции бабочек с расправленными яркими крылышками, которых накололи на булавки и поместили в коробки, чтобы они не могли улететь. Моя собственная голова внезапно кажется мне невесомой, будто в любое мгновение может воспарить к облакам, словно подхваченный ветром клочок бумаги.

В эту секунду ветер дергает мой чепец, и несколько шпилек падают на землю.

– Идем, – говорит Жозеф, наклоняясь за шпильками. – Я покажу тебе, чтó нужно делать.

Работа на фабрике

Софи

Этим утром мсье Жозеф снова в рабочем одеянии, хотя и сшитом из дорогой ткани. Волосы у него зачесаны назад, он улыбается, играя ямочками на щеках. Должно быть, легко вот так улыбаться, когда живешь в большущем замке с жарко натопленными каминами и ломящимися от съестного погребами. И все же, несмотря на эти мысли, я не могу отрицать, что при виде Жозефа настроение у меня немного поднимается.