Бухта Донегол - Мёррин Алан

– Тот, что желтый, от входной двери. Замок туговат, так что потяните дверь на себя, когда будете поворачивать ключ. Есть заезд с главной дороги, но вам нет смысла лишний раз кататься. В конце лужайки увидите тропинку, по ней и подниметесь. Сейчас сыро, поэтому будьте осторожны.

Коллетт улыбнулась, посмотрела прямо в глаза Долорес и сняла с ее пальца кольцо с ключами.

– Спасибо, Долорес, – сказала она. – Я скоро их верну.

Долорес хотела окликнуть ее, забрать ключи, но вместо крика из ее груди вырвался жалобный, усталый вздох.

Коллетт начала спускаться вниз через палисадник, утопая каблуками в мягкой земле. На мгновение у нее промелькнула мысль вернуться назад, сесть в машину и доехать до коттеджа по дороге, но она даже не замедлила шаг. Остановившись у подножия холма, она оглянулась и увидела в дверях Долорес, стоявшую с ребенком наперевес.

Холм был столь крут, что снизу она могла видеть лишь скат шиферной крыши. Она помнила, что прежде ее выстилали соломой, но, очевидно, Маллены не захотели с этим морочиться. В склоне холма были выдолблены ступеньки, и, аккуратно взбираясь наверх, Коллетт хваталась руками за пучки травы, чтобы удержаться и не упасть. Наверху она прошла через проем в каменной стене, разгораживающий два участка. Вблизи стало заметно, что белая штукатурка на здании осыпалась, обнажив старые камни. Синяя краска на двери отшелушилась, и сквозь нее проглядывало серое, вымытое непогодой дерево. Потянув на себя небольшую латунную ручку, Коллетт повернула ключ в замке и открыла дверь. В лицо ей ударил спертый воздух.

Она щелкнула выключателем: голая лампочка озарила комнату холодным светом. Обстановка была составлена из разномастной корпусной мебели, а немногочисленные старые образцы, казалось, были добыты на каких-то распродажах. Да и сама комната была неказистой: под низким потолком предметы казались либо слишком маленькими, либо громоздкими. Впрочем, были заметны некоторые попытки навести уют – пол из отполированного плитняка и встроенный в стену аккуратный камин, сосновый буфет, уставленный старой посудой. Занавески с розово-зеленым рисунком и подхватами в тон обрамляли окно с видом на залив. Отодвинув пластиковую перегородку, она заглянула в душ, пытаясь прикинуть, каким образом сюда может втиснуться человек. Единственная спальня была размером с гостиную: похоже, внутри дома просто возвели стену, и это была единственная реконструкция, произведенная тут за неизвестно сколько столетий. В спальне имелись комод, кровать из кованого железа, а на натянутой между стен веревке болталось несколько проволочных вешалок. У изножия кровати стояла крохотная детская кроватка с белыми металлическими прутьями.

«От кроватки, как и от вешалок, придется избавиться, а лампочки облагорожу плафонами», – подумала она, опускаясь на встроенную под окном банкетку с подушками, обитыми той же самой зелено-розовой тканью. Коллетт выглянула на улицу. Гуляя вдоль берега, она часто гадала, кому принадлежит этот коттедж, и навела в городе справки. Обычно владельцами дач были англичане, но узнав, что этот домик несколько лет назад купили Маллены и обустроили его под сдачу, она стала мечтать о нем. Как будет просыпаться тут по утрам под пенный шум прибоя, как будет глядеть на залив в любую погоду и как будет сидеть у окна и писать.

Она оглядела спальню, которую скорее можно было назвать причудливой и с большой натяжкой уютной. Коттедж не был классически ирландским, как она себе представляла, но даже такой он ей подходил.

Она хотела снова повернуться к окну, но взгляд ее упал на небольшой сосновый сундучок прямо возле ее ног. Коллетт подняла крышку. Внутри лежало постельное белье. Она провела рукой по грубой накрахмаленной простыне, под которой нащупала что-то гладкое. Она откинула простыню, и там лежал журнал. На обложке была изображена женщина с крупной химической завивкой, в одних белых чулках, в туфлях на высоких каблуках и с кружевным чокером на шее. Женщина наклонилась вперед, зажав грудь руками, рот ее был открыт в немом крике притворного испуга, словно фотограф запечатлел момент нападения агрессора. Коллетт с улыбкой пролистала журнал, составленный из домашних фотографий с полноватыми или костлявыми женщинами, разодетыми в пестрое нижнее белье, подобное рождественской мишуре. Они красовались в панталонах с открытой промежностью, демонстрируя свои буйные лохматости, одной рукой указывая на камеру, а другой раздвигая половые губы. Мужчины тут вообще не фигурировали, а в конце имелось множество страниц с номерами для секса по телефону и предложениями эскорт-услуг.

Может, потому Долорес так перепугалась, когда она, Коллетт, попросила ключи от коттеджа? Боялась, что она отыщет этот пошлый журнал? Впрочем, нет: эта женщина сразу выглядела напряженной и испуганной, выпустила иголки. А потом она взяла на руки ребенка, и Коллетт видела, как она успокаивается. Такая худая, холодная, отстраненная. Руки красные, словно только что она возилась в воде. И этот пол в доме, эта плитка – гладкая как каток. Может, вот чем она занимается весь день – скребет пол, пока не вернется муж и не позволит ей переключиться на что-то другое? Коллетт не была знакома с этим человеком, но помнила его. Поэтому, увидев фотографию в холле, снова утвердилась во мнении, что он действительно красив. Обознаться она не могла, так как это была единственная семейная фотография, что попалась ей на глаза. На ней Долорес вяло улыбалась и выглядела усталой. На коленях у нее сидела дочка в крестильном платье с кружевами, неловко протягивая руку в сторону фотографа. Донал сидел в центре – собранный, но отстраненный. И прическа – волосок к волоску.

Коллетт снова уставилась на журнал. Он мог принадлежать как Доналу, так и прежнему жильцу, второпях спрятавшему журнал, или даже подростку. Не вошел ли в эту стадию и ее собственный сын Барри? Может, и он раздобыл подобный журнал и в страхе прячет его под матрас, когда Шейла, работающая у них с самого его младенчества, поднимается к нему в комнату, чтобы прибраться? Даже если он и станет с ней разговаривать, то уж точно не на подобные темы. Ее мятежный сын бодается с этим миром с самого своего рождения. Ронан уже на первом курсе в Тринити, и у него никогда не было периодов гнева. Карл слишком юн для такого. Но Барри – тот винил ее во всем на свете.

В последний раз, когда она звонила домой, трубку снял он, и Коллетт спросила у него, как дела. Она и сама знала, как глупо звучит эта наигранная веселость, вызванная тем, что на самом деле она страшилась его реакции. Он тогда сказал ей: «Отъебись». Да, именно так, сказал: «Отъебись» – и бросил трубку. Только позднее она сообразила, что нужно было дозваниваться до тех пор, пока трубку не снял бы Шон, и они вместе обсудили бы поведение сына. Но когда Барри так сказал, у нее перехватило дыхание. Она так и продолжала сидеть в холле гостиницы с трубкой в руке, слушая частые гудки и уставившись на черную коробочку с прорезью, куда она только что опустила монету в двадцать пенсов. То, что ее сын так жестоко отвергал ее, не было чем-то необычным – глупо было удивляться.

Она тогда попыталась собраться с мыслями, донести их до комнаты, двигаясь медленно и аккуратно, чтобы ничего не расплескать. Усевшись за маленький складной столик, она постаралась изложить свои чувства как можно более простым языком, до того ее ранили слова сына. Это было сродни тому, когда ты упираешься в стеклянную стену, испытывая шок и растерянность оттого, что не можешь прикоснуться к жизни, проистекающей по ту сторону. И когда она излила свою боль в стихотворных строках, только тогда она отступила. Все витиеватости, если надо, можно добавить позднее, на первой же стадии от нее требовалась честность перед самой собой.

Честность перед самой собой. Как только она об этом подумала, с моря набежал ветер и, казалось, приподнял крышу за краешки карнизов, а весь дом словно вдохнул воздуха, став больше, и снова выдохнул. Правда состояла в том, что ее сыновья никогда не навестят ее в этом доме. Ронан мог бы тут появиться, но он только ужаснется, а для Коллетт это невыносимо. Барри не останется тут ни на секунду, да и не следует звать сюда ни его, ни Карла. У них есть их собственный дом, их крепость, построенная их родителями, где все они были по большей части счастливы. Так что стоит ли приглашать их в домик о двух комнатах, чья крыша приподнимается от ветра, а окна гремят от малейшего дуновения?