Аз Бога ведаю! - Алексеев Сергей Трофимович

У двери чародей не сдержался и, не оборачиваясь, громыхнул оглушающим голосом, и содрогнулось пространство храма:

– Живому поклонились! А всякая смерть несет нечистоту и тлен!

Удар окованной двери потряс тяжкие каменные стены, и померкло золото на окладах. Не следовало рохданиту сеять сомнения и раззадоривать души ариан, тем паче, священнику, который профанирует божественное учение. Не над рассудком глупым нужно смеяться, а над глупцом: де-мол, ты кривой, рябой, и рот у тебя большой, но умом ты велик и разумом досуж… Да не стерпел рохданит Аббай, поскольку был азартным игроком в кости. К тому же нужда, приведшая его в храм, заставила помимо воли позреть на мертвеца, пригвожденного к кресту. А по Талмуду воззрившийся на мертвого до самого вечера становился нечистым, и следовало все это время молиться, чтобы очиститься от скверны…

Тем временем сыскные гонцы прорыскивали все дороги окрест Киева, расспрашивая всех встречных-поперечных, а тиуны-стражники все заморские суда на Почайне вверх дном поставили, зажав все торжище в кольцо, обыскали все до последней лавчонки, каждого гостя встряхнули – кормилец Святослава как в воду канул, и даже не видел никто.

А княгиня все сторожилась, рассылая сыскных и стражу:

– Если жив – поставить пред мои очи, а мертв – положить!

Княжьи люди тягаясь в усердии, обшарили весь город, Подол и Копырев Конец, уж принялись обыскивать и русские корабли, однако улов был не богатый – ушкуйники, конокрады, воры, что ранее утекли от Правды и суда, товару много взяли, укрытого от пошлин, вызволили семь девиц, похищенных в Руси, чтобы продать хазарам. И только человека по имени Аббай не нашли.

Мало кто ведал причину суматохи, киевляне, подольцы и разнородные купцы друг друга вопрошали – что ищут? Кого? По какой надобности творят произвол княжьи люди? Повсюду начали собираться толпы, стихийная волна заплескалась по Руси, и тогда княгиня решилась предать свою вину огласке, ибо народ мог и спрос устроить, как было недавно. Ровно в полдень велела она запалить тревожные костры, которые возжигались лишь при нападении кочевников, сама же вышла на площадь, ударила в набат и чуть не искорежила медное било. Русь всколыхнулась, загудела, подобно пчелиной борти, и вмиг поменяв рубахи на кольчуги, орала на мечи, помчалась к Киеву, думая, что печенеги подошли. И стольный град едва вместил народ, пришедший по зову зловещему.

И вновь смешался в единое тело русский люд: не было тут ни смердов, ни бояр и ни холопов – перед княгиней, как на тризном пиру, стояли Гои.

– Вот я стою перед вами и винюсь! – сказала княгиня. – По слепоте своей сотворила я беду, приставила, бояр не спросясь, кормильца к сыну Святославу. Имя ему – Аббай. Не позрела я в нем зловещего чародея, а он теперь свет похитил и тьму наслал на сына, изрочил его! И Руси, и неразумному князю беда грозит. Вставайте, Гои, найдите вора! Сыщите светоимца, покуда не утек далеко и не навлек беды на наши головы и земли. А судить меня после станете, когда вор в железа забит будет!

Вздохнула глубоко Русь и примолкла: опять измена в государстве. Чуть только воссияет свет и сотворится обережный круг, все воры мира тут как тут. А князи успокоятся, кто пирует, кто соколиной охотой тешится, бояре рты поразинут, на них глядя – у них свои корыстные дела, – и пропал порядок на Руси. Когда степняки нападут – благо, ибо все встают как один, поскольку супостат зрим и можно его мечом достать, а не мечом, так вострым засапожником, не засапожником, так руками задавить. Иное дело – незримый вор! Зажмешь его в кулак – он же просочился между пальцев и утек. Ни воинством, ни мечом, ни другим оружием его и вовсе не взять. Светлейшие князья и те перед вором бессильны, что уж говорить об ином народе… Эвон, княгиня, стоит и плачется теперь перед Гоями. Был бы муж на престоле, так было бы с кого спросить. А что взять со вдовой жены? Тем более, повинилась, челом ударила… Судить и рука не поднимется, знать, надобно простить да искать этого зловещего чародея…

Ничтоже потужив, Русь разбрелась по своим городам и весям в поисках Аббая, и всякий, кто встречался, опрошен был, какое носит имя, куда идет и зачем. По разумению Гоев, никто не мог солгать, назвавшись иным именем, чем дано от рождения, поскольку имя – это рок. Кто пожелает отказаться от рока своего? Пути лишиться?..

Да мыслимо ли, чтобы человек слукавил?

Довольно было в Руси всяких имен, нелепых прозвищ и кличек, и только имени Аббай никто не слышал. Княжеский кормилец в тот час был либо мертв, а либо, обернувшись зверем, покинул мир людей. Потому не утешилась княгиня розысками народными. Должно быть, чародей исчез иным, магическим образом. Ведь бывало уже так, когда он вещал из банного угла, оставаясь бестелесным и незримым. И тут вспомнила она о трехокой Креславе, что стояла на Пути между небом и землей, а оттуда все зримо!

– Явись ко мне, Креслава! – попросила она, прислушиваясь, нет ли шороха или дыхания за спиной, однако впервые за последнее время она не почувствовала ее присутствия.

– Отзовись, вездесущая! – стала молить княгиня. – Беда пришла, винюсь и перед тобой. Был светоносным мой сын, а теперь безродный, ибо утратил свой обережный Знак Рода.

В ответ даже воздух не колыхнулся. Отгоняя сомнения – уж не привиделась ли ей Креслава во сне? – княгиня закричала:

– Услышь меня! Ты всюду! Тебе далеко видно! Имеешь ты третье око, так позри, где сейчас чародей Аббай?!

Без пользы все! Знать, трехокая не крика ее душевного ждет, а слова отречения от рока материнства. И лишь на него отзовется…

Ей чудилось, будто стоит она у пропасти, и подходит, тот час, когда она в отчаянии произнесет проклятье судьбе своей. Однажды вконец обессиленная княгиня села на коня и поехала без нужды, куда глаза глядят, стараясь в поле развеять свою кручину. И встретился ей на дороге чернец с посохом, поклонился и осенил ее крестным знамением. Княгиня остановилась, взирая на пегобородого старца.

– Отчего так печальна, дочь моя? – спросил чернец.

– Горько мне, странник, – призналась она. – Зловещий чародей похитил у неразумного сына моего серьгу – Знак Рода, а самого опутал сетями тьмы.

– Кто же твой сын?

– Великий князь киевский…

– Знать, ты мать его, княгиня Ольга? – спросил чернец. – А я к тебе иду. И прежде слышал много… Добрая молва идет по всему миру.

– Что же можно сказать доброго о неразумной матери? – печально проговорила она. – Кругом моя вина…

– Говорят; краса твоя затмит всякую красу, и нет в мире иной. И зрю я сейчас – се истина. Но более всего, как инок – суть мертвец живой, служитель Господа, иная молва мне по душе. Слышал я, мученица ты великая, жена, скорбящая о свете истинном, Христовом. Ежели так говорят, сиять тебе среди темных варварских народов даже после смерти.

– Ох, старче, нет темнее меня на всем белом свете…

– Покаянные речи твои – знак мудрости, – определил старец. – Теперь и я верю: быть тебе предвестницей истинного света на Руси. Встанешь ты над северными землями как заря утренняя.

Говорил он так ласково и тепло, что слова его, как весенний ветерок, овеяли печальную душу.

– Кто ты, странник? – спросил княгиня и спешилась.

– Путник, – просто вымолвил чернец, опершись на посох. – Тебя хожу ищу. А иду по пути, которым хаживал святой апостол Андрей, прозвищем Первозванный. Мне откровение было: на сем пути и отыщу тебя.

– Почему же он – Первозванный?

– А потому, дочь моя, что Господь наш Иисус Христос первым его призвал во свиту свою.

– Так ты веришь в Христа?

– Да, преблагая княгиня, я христианин, – старец опустил глаза. – Гонимы ныне мы на Руси.

– Что-то не слышала я об этом, – сказал княгиня. – В Киеве ваш храм есть, и все, кто захочет, Христу там молится и требы воздает.

– Слышал я, что есть в городе десятинная церковь, да только не христианская она, а суть иудейская.

– Но я сама видела там Христа, распятого на кресте!

– Это, светлейшая мученица, ариане храм воздвигли, – сообщил старец. – Для своих богомерзких молитв, ибо не почитают они Христа как Господа, а считают его всего лишь пророком. Во главе же угла у них иудейский бог Яхве, он же именем Иегова.