Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius"

— Наверно… Значит, я все-таки с ним поговорю. Не прямо сейчас. Может, чуть позже? Когда с Клаэсом уже поспокойнее будет. Правильно, мастер?

— Гвидо, если ты дошел до мысли о таком разговоре, — то уж выбрать для него подходящий момент сможешь наверняка.

Виллем коротко улыбнулся, потрепал подростка по голове, быстро сложил в сумку оставшиеся баночки. Привычным движением перекинул через плечо широкий ремень, тут же примявший ткань легкого летнего дублета. На душе было хорошо: так, как давно уже не было. Будто услыхал добрые и важные новости. Или будто кто-то пообещал ему что-то очень хорошее. Обещание вот-вот должно было исполниться, а этот Кто-то шел рядом с ним так близко, что, кажется, можно своими глазами увидеть Его следы на своем пути…

Этим стоило поделиться.

— Гвидо?

— Да, мастер?

— Растешь, парень. Уважаю, — ладонь на плече, вспыхнувшие радостью и гордостью мальчишеские глаза — но время не ждет, и лишь с глухим, каким-то счастливым стуком затворяется за ним входная дверь.

***

В город Лис проник перед самым закрытием ворот на ночь. Проскользнул, кутаясь в ошметки своей хламиды, от жизни в землянке окончательно сменившей цвет с зеленого за коричневато-бурый, и тут же нырнул в путанные закоулки Виселицы. Там ты — свой среди своих, да и безопасно: стражники на Виселицу соваться опасаются, особенно по темному времени. А хоть бы и сунулись: кто отличит грязного оборванца от грязного оборванца? В голову-то не влезут, мыслей не прочтут, вынашиваемых планов не разглядят: знай, бреди, глаз от земли не поднимая, — никто и внимания на тебя не обратит.

Не остановит.

Не помешает осуществить задуманное.

С тех пор, как Пес все же сообщил ему, где в славном городе Хасселте обитает ненавистный лекарь, для Лиса потеряло какое-либо значение все, кроме мести. Злоба копилась в сердце, подобно свернувшейся плотными кольцами змее, готовой к броску. И яд ее, как ни странно, не ослаблял, не приближал к смерти, — а наоборот, поддерживал, давал какие-то нечеловеческие силы и упорство, заставлял цепляться за остатки жизни всеми возможными и невозможными способами.

Он не считал, что достаточно окреп. Просто в этот июльский вечер понял, что дольше ждать не может. Дойти до указанного бывшим подельником дома ему вполне по силам. Да что по силам — он смог бы, казалось, это сделать даже с пробитым насквозь сердцем. А дальше… Дальше и делать-то ничего почти не придется. Дом, по словам Пса, деревянный, высокий и узкий. Такие вспыхивают, как сухие щепки… Лже-целитель косо усмехнулся этому сравнению. Занятно, долго тот недоумок руку в огне продержал? Дочитал Credo или нет? Вряд ли, куда ему… Но насмешка рока хороша: пусть огонек от одной щепы испепелит все дотла…

Узкие грязные улицы переплетались одна с другой. Кое-как сколоченные из полугнилых досок покрытые грязными тряпками человечесике норы Виселицы остались позади, сменившись куда более респектабельными каменными фасадами. Вот и рыночная площадь с храмом в центре, откуда все началось. Даже помост еще не разобрали: поставили на бок, прислонили к стене церкви. При воспоминании о том, как захватывающе было держать с него сердца и души человеческого отребья, волновавшегося у его ног, Лис не смог удержаться от блаженного вздоха. Кто-то не может мимо девки горячей пройти, гульфик не распустив, — а ему слаще этой власти над толпой ничего не было…

Улочки петляли, отмеряемые неслышными шагами.

Сейчас — это ведь тоже власть. Над жизнью. Над смертью. Над другими. Над собой.

Факел, чадящий в специальном креплении на каменной стене какого-то дома, с тихим шорохом скользнул в ладонь[1].

***

«Растешь. Уважаю».

Эти слова звучали в голове Гвидо еще долго после того, как опекун отправился на перевязку к Клаэсу Мориске. Звучали и радостно, и как-то непривычно, что ли. Поразмыслив, подросток неожиданно понял, что в них казалось ему странным: такого никогда не говорил отец. Понятное дело, конечно: мастер Виллем ему не родитель и вовсе не должен вести себя, как Марк или говорить то, что сказал бы он. Но дело тут было, пожалуй, в другом. В отношении. Для отца он, Гвидо, всегда оставался ребенком: самым лучшим и бесконечно любимым, несмотря на увечье, — но таким, словно время над ним не было властно, и проходящие годы никак его не меняли. А мастер Виллем… Мастер Виллем позволил ему взрослеть. Может, не всегда это получалось сразу — иногда так и пинками на путь возмужания выгонять приходилось, — но теперь оглядываешься назад и думаешь, что все, кажется, обернулось на добро…

Вот бы рука еще хорошо зажила: так, чтобы не оказалось, что доверчивость и глупость напрочь сломали ему всю жизнь.

Гвидо присел на край кровати, размотал чистую тряпицу, перевязывающую ладонь, внимательно осмотрел руку. Ожоги на пальцах и по краям уже сошли, оставалась только выгоревшая метка в середине. Она долго еще воспалялась, истекая гноем, но, как ни удивительно — совершенно не болела. Опекун это даже как-то объяснял: про нервы и про то, что он, Гвидо, их себе благополучно спалил, так что теперь болеть уже попросту нечему.

Так или не так, а ожог подросток ощущал как жесткий, мешающий, но совершенно безболезненный струп, и знал, что тот рано или поздно сойдет. А вот с пальцами…

Гвидо осторожно подвигал ими. Сгибаются, — и уже за одно это хвала Господу, — но совсем не так, как на здоровой руке. Наладится ли все или останется как есть — только время покажет. Потому оставалось ждать да молиться, чтобы обошлось.

Темнело.

В догорающем очаге в горшке вкусно булькала похлебка из чечевицы, но есть не хотелось. Может, мастер все-таки вернется быстро, тогда вдвоем и поужинают.

Мысли снова завертелись вокруг предстоящего разговора с отцом Клаэса. Разговор этот тревожил, и чем дальше, тем больше. Как отнесутся к его признанию? Простят? Поймут, что все это не со зла? Или страдания, которые выпали по его вине на долю этой семьи, перевесят, и дверь дома Мориске будет навсегда для него закрыта? А если и для мастера тоже?! Он, конечно, ни в чем не виноват, но мало ли…

Гвидо беспокойно завертелся на кровати, напряженно всматриваясь в сгущающуюся ночную тьму. Выходит, из-за его глупости и опекун может пострадать? А ведь ему это еще больнее будет! Вон, он сам, Гвидо, эту семью только понаслышке знает — а все равно сердце болит за них. А мастер как же? Он каждого своего пациента в душу впускает, тем более, если, как с Клаэсом, годами с кем-то возится.

И если его тоже после всего — за порог…

Да нет. Быть такого не может. Опекун слишком много добра им сделал, вместе с мастером ван Слакеном. Не прогонят.

А если не прогонят, но доверять, как раньше, уже не будут? Получается же, что именно лекарь рассказал Гвидо о несчастье Клаэса. Значит, часть вины лежит и на нем?

Или обойдется?

Неизвестность становилась совершенно невыносимой. Настолько, что взгляд подростка, вновь брошенный за окно, был уже другим: оценивающим.

Нет, это чистое безумие! Он даже толком не знает, где и насколько далеко находится дом этой семьи: левый берег Демера большой, между прочим, пока сыщешь там в темноте каменный дом с петухом-флюгером!.. Да и мастер, если узнает, — а он абсолютно точно узнает! — что воспитанник снова болтался по ночным улицам — наверное, даже оплеухами не ограничится, за розги возьмется. И будет прав: если уж по-другому до глупого мальчишки не доходит.

Нет. Больше никаких дурацких и опасных выходок! Опекун что сказал? «Растешь». Надо думать, что и ума прибавляется. Ночь переждать, а поутру и выбраться можно. Господин Виллем еще и дорогу подскажет, все будет проще.

И Гвидо устроился на кровати поудобнее, довольный тем, что сумел убедить себя поступить по-взрослому.

Тьме за окном доставались теперь лишь редкие беглые взгляды.

***

— Ну вот видишь? Можешь быть славным мальчиком, если захочешь…

Виллем, заканчивавший перевязку, легонько похлопал ладонью по тюфяку рядом с плечом лежащего Клаэса: прикосновений ребенок совершенно не переносил, и лекарь как-то случайно открыл обходной способ выказывать ему свое одобрение.