Ветер знает мое имя - Альенде Исабель

Окна в подъезде были разбиты, на стенах намалеваны свастики, но надписи уже счищали, и рабочие делали замеры, чтобы заменить стекла. Поднимаясь по лестнице, Штайнер заметил, что дверь в квартиру напротив Адлеров выбита и болтается на одной петле; заглянув туда, он понял, что и соседи тоже не избежали погрома. В двадцатой квартире на третьем этаже его встретил Теобальд Фолькер, свежевыбритый, с мокрыми волосами, облаченный в мундир с полным комплектом медалей.

– Я должен поговорить с госпожой Адлер, – сказал Штайнер.

– Боюсь, это невозможно, – отвечал полковник: о том, где находится Ракель, он не собирался рассказывать никому, и меньше всего человеку, который прошлой ночью потрясал нацистским флагом.

– Вы знаете, где она? – настаивал Штайнер.

– Этого я не могу вам сказать.

– Послушайте, сударь… то есть полковник, вы можете мне доверять. Мы знакомы с Рудольфом Адлером двадцать лет, я лучший друг семьи, Самуил мне как сын. Я должен поговорить с Ракель. Ее муж тяжело ранен, он в больнице.

– Я ей передам, но не знаю, что можно сделать в таких обстоятельствах, – стоял на своем ветеран.

– Скажите ей, чтобы она готовилась эмигрировать как можно скорее. Как только мы сможем забрать Рудольфа из больницы, они должны уехать из страны. Многие евреи уже уехали. Рудольф планировал сделать то же самое. После того, что произошло ночью, никто из них не будет здесь в безопасности. Они должны уехать, от этого зависит будущее Самуила. Вы понимаете?

– Понимаю.

– Вы должны убедить ее, полковник. Ракель очень привязана к своему отцу, к дому, но мы подошли к такой черте, когда это вопрос жизни и смерти. Я не преувеличиваю, поверьте.

– Мне вы можете не рассказывать, господин Штайнер.

– А еще скажите ей, что они не потеряют ни квартиру, ни врачебный кабинет. Ракель не знает, но недвижимость переписана на мое имя, ее не могут конфисковать.

Штайнер вернулся в больницу. При свете дня масштабы разорения стали видны воочию. Улицы были покрыты мусором, осколками стекла и обломками мебели, еще теплились угли костров, в стенах магазинов и домов зияли огромные бреши. Агенты службы безопасности прочесывали дом за домом и складывали в машины документы и архивы, вынесенные из контор и синагог, – сами здания подлежали сожжению. Вышел приказ депортировать мужчин-евреев. Длинные ряды арестованных двигались к грузовикам, на которых их должны были доставить в концентрационный лагерь, а родные с тротуаров махали руками, проливая слезы. Горожане большей частью сидели по домам, но были и такие, кто из расовой ненависти или чтобы подольститься к нацистам встречал колонны задержанных плевками и оскорблениями.

Придя в больницу, Штайнер обнаружил, что ситуация изменилась. Ночную сумятицу сменила военная дисциплина, никто не мог ни войти, ни выйти в обход постов. Власти составляли список пациентов и отбирали евреев, которые могли держаться на ногах, чтобы депортировать вместе с другими. Петер не смог выяснить, попал ли Рудольф Адлер в их число, однако предположил, что, учитывая тяжесть ранений, тот вряд ли способен передвигаться.

В последующие дни город понемногу возвращался к нормальной жизни. Озаренная пламенем кровавая оргия оставила в жителях Вены чувство стыда. Еврейскую общину обязали заплатить целое состояние «за ущерб, причиненный немецкому народу», и, точно как боялся Рудольф Адлер, недвижимость и прочее имущество евреев конфисковали власти или присвоили себе арийцы. Были закрыты принадлежавшие евреям магазины, конторы и школы, а в другие учебные заведения их дети ходить не могли. Когда стало известно, что задержанных для депортации могут отпустить, если они немедленно покинут страну, образовались нескончаемые очереди: люди сутками стояли перед отделами гражданского состояния и консульствами, чтобы получить паспорта и визы. Тысячи и тысячи семей уезжали, потеряв все, имея при себе лишь то, что помещалось в чемодане.

Ракель Адлер предупредили, чтобы она не ходила в больницу справляться о муже: ее могли задержать. Пришлось положиться на Петера Штайнера и его жену, которые дважды в день по очереди заполняли формуляр, всегда одинаковый, чтобы посетить пациента, и раз за разом получали отказ. Ракель даже не пыталась прибраться в своей разоренной квартире, как следует заперла ее и вместе с сыном на время перебралась к Фолькеру: хотела быть поблизости, когда вернется муж. Штайнеры предложили ее приютить, но в их небольшом доме и без того теснились шестеро детей и бабушка. Ракели удалось уговорить Лию, чтобы та уехала в деревню, в убежище, устроенное синагогой, и пробыла там до тех пор, пока они все вместе не смогут выбраться из страны. Там Лия пока что будет в относительной безопасности; впрочем, уже ни один еврей не мог быть уверен в завтрашнем дне.

Пока Ракель целыми днями переходила из кабинета в кабинет, из очереди в очередь, пытаясь получить документы на выезд, Фолькер присматривал за Самуилом. Старый полковник, на долгие годы замкнувшийся в скорби и разочаровании, обрел в преждевременно созревшем шестилетнем мальчике внука, которого мог бы растить, если бы его сын не погиб на войне. К роли дедушки он отнесся так серьезно, что, изменив своим привычкам вдовца, ни на минуту не оставлял мальчика одного. Всячески стараясь развлечь Самуила, заставить забыть тяжелый опыт последних дней и тревогу за отца, Фолькер водил его в парк, по музеям, слушать музыку, даже в кино на романтические комедии, в которых ни старый, ни малый ничего не понимали. Благодарный за такое внимание, Самуил играл для полковника на скрипке, устраивал настоящие концерты, которым тот внимал как зачарованный. Фолькер знал, что волшебные дни рядом с этим ребенком вот-вот подойдут к концу.

Вскоре после погрома, когда уже не оставалось сомнений, что железный ошейник, накинутый на евреев, стягивается все туже, грозя гибелью им всем, Ракель принесла новость: на следующий день ей назначена встреча с чилийским консулом.

– Чили? Это ведь так далеко, госпожа Адлер! – воскликнул Фолькер.

– Что поделаешь, господин полковник, это единственное, чего я добилась. Мне передали, что этот чиновник торгует визами, но денег не берет – только золото и ювелирные украшения. К счастью, я унаследовала от матери кольцо с бриллиантом и жемчужное ожерелье. Надеюсь, этого будет достаточно…

– У таких людей нет совести, сударыня. Он может вас обмануть.

– Поэтому мне нужна ваша помощь. Вы согласитесь пойти со мной? Явитесь в мундире, и он не осмелится вести нечестную игру. Я получу визы, и мы уедем, как только вернется Рудольф.

Так они и договорились, но в тот же вечер Петер Штайнер принес плохую новость: Рудольфа Адлера отправили в концентрационный лагерь в Дахау.

– Его увезли несколько дней назад, но я узнал только сегодня. Он не в том состоянии, чтобы там выжить, – заявил аптекарь.

– Надо его поскорее вытащить! – в ужасе вскричала Ракель.

– Ракель, если ты сможешь доказать, что вы немедленно эмигрируете, это будет проще. Нацисты не хотят видеть здесь евреев.

– Я надеюсь получить визы в Чили.

– Куда? – изумился Штайнер.

– В Чили, в Южную Америку.

– Дело может затянуться, – вмешался Фолькер.

– Ты не хочешь уехать с Самуилом? А Рудольфа мы отправим позже, – предложил Штайнер.

– Нет! Без мужа я никуда не поеду.

По мере того как дни шли, а возможность выручить мужа не предоставлялась, Ракель все больше впадала в отчаяние. Положение евреев в Австрии ухудшалось с каждым часом, и она даже думать не хотела о том, в каких условиях живет Рудольф. На первую встречу с чилийским консулом она пришла в таком нервном расстройстве, что на вопросы пришлось отвечать Фолькеру.

Консульство оказалось мрачной конторой – таких было много в здании, для центра города неожиданно безобразном. Несколько человек стоя дожидались своей очереди в приемной, где имелось всего два стула да письменный стол секретаря, хмурого коротышки, напустившего на себя важный вид. Им пришлось бы провести там часа два, не меньше, если бы Фолькер исподтишка не передал секретарю пару банкнот. Так они прошли без очереди.