Ветер знает мое имя - Альенде Исабель

Ранним утром 10 декабря Ракель и полковник отвели Самуила на вокзал. Одурманенная лекарствами Штайнера, Ракель двигалась как сомнамбула. Накануне с ней случилась паническая атака, и приступ был настолько серьезный, что Фолькер позвал аптекаря. Тот остался с Ракель наедине и в самых энергичных выражениях призвал успокоиться, ведь нельзя же, чтобы ее состояние передалось ребенку. Малыш держится из последних сил, и она не вправе так перед ним распускаться. Потом Штайнер вколол женщине сильное снотворное, свалившее ее с ног на девять часов. Тем временем полковник собрал чемоданчик Самуила, положил туда одежду, которую сам ему купил, – свободную, на вырост, чтобы надолго хватило. Положил десять марок в карман нового пальто и прикрепил к лацкану одну из своих боевых наград.

– Это медаль за отвагу, Самуил. Я заслужил ее на войне много лет назад.

– Вы отдаете ее мне?

– На время, чтобы ты помнил: нужно быть отважным. Когда тебе будет страшно, закрой глаза, потри медаль ладошками и почувствуешь огромную силу в груди. Пользуйся медалью, пока мы не встретимся снова: тогда ты мне ее вернешь. Береги ее, – наставлял полковник. Голос его прерывался от горя.

В тот день на вокзале собралась целая толпа родителей с детьми. Дети были всех возрастов, некоторые едва умели ходить, и их вели за руку ребята постарше. Многие малыши ревели, цепляясь за родителей, но в целом посадка проходила спокойно, поддерживался безупречный порядок. Десятки волонтеров, по большей части женщины, помогали всем и каждому, а полицейские в нацистской форме наблюдали издали, но не вмешивались.

Ракель и Фолькер подвели Самуила к пункту контроля, и девушка, не еврейка, а англичанка, нашла его имя в списке и повесила бирку на шею. Погладила по щеке и ласково проговорила, что скрипку взять не получится, каждый пассажир имеет право только на один чемодан, места очень мало.

– Самуил никогда не расстается со скрипкой, барышня, – объяснил Фолькер.

– Я понимаю, почти все дети хотят прихватить с собой что-то еще, мы не можем делать исключения.

– Вон того пропустили, – пожаловался Фолькер, показывая на трехлетнего малыша, прижимавшего к груди плюшевого медвежонка.

Обескураженная волонтерка втолковывала полковнику, что она всего лишь соблюдает инструкцию. Время поджимало, выстроилась очередь из детишек, родители окружили пункт контроля. Одни сетовали на задержку, другие твердили, что стоит, мол, позволить мальчику взять с собой скрипку, а англичанка настаивала на соблюдении правил.

И тогда Самуил, который с тех пор, как они вышли из дома, не произнес ни слова, положил на перрон потертый футляр, вынул скрипку, пристроил ее на плечо и заиграл. В ту же минуту вокруг маленького виртуоза воцарилась тишина; воздух наполнили звуки серенады Шуберта. Время остановилось, и на несколько волшебных минут эти люди, подавленные неминуемой разлукой с детьми, не уверенные в собственном будущем, забыли о своих тревогах, получили утешение. Самуил был невысоким для своих лет и в пальтишке на вырост выглядел трогательно хрупким. Закрыв глаза, он покачивался в ритме музыки, и это завораживало.

С обычным для него серьезным видом он принял аплодисменты и бережно положил скрипку в футляр. В этот миг люди расступились, пропуская полную даму, одетую в черное: она шла к поезду, а в толпе шепотом произносили ее имя – та самая голландка, которая организовала перевозку детей. Растроганная, она наклонилась к Самуилу, пожала ему руку и пожелала доброго пути.

– Можешь взять свою скрипку. Я провожу тебя к твоему месту, – сказала она.

Опустившись на колени посреди перрона, Ракель крепко обнимала сына и, не сдерживая слез, шепотом давала наставления, заставляла пообещать то, чего мальчик не мог исполнить:

– До свидания, милый мой, не забывай пить молоко и чистить зубы перед сном. Не ешь много сладкого. Ты должен слушаться тех, кто тебя примет; не забывай говорить спасибо. Мы увидимся очень скоро – вот вернется папа, и мы приедем к тебе, и тетю Лию захватим, а может быть, и дедушку. Англия красивая страна, тебе там будет хорошо. Я очень, очень тебя люблю…

Самый стойкий образ прошлого, который останется в памяти Самуила Адлера нерушимым до самой старости, сохранил эти последние отчаянные объятия и то, как мать, вся в слезах, опираясь на крепкую руку старого полковника Фолькера, махала платочком вслед уходящему поезду. В тот день кончилось детство Самуила.

Самуил

Путь от Австрии до Англии длился три дня, и маленькому Самуилу они показались вечностью. Сначала волонтерки развлекали детей, они пели песни, но с каждым часом их все больше одолевали усталость и страх. Малыши плакали, звали родителей. На второй день почти все спали, скорчившись на жестких деревянных креслах или растянувшись на полу, но Самуил так и сидел неподвижно, вцепившись в свою скрипку, повторяя про себя мерное «тра-та-та» вагонных колес, грохочущих по рельсам. Поезд часто останавливался, солдаты, грозно жестикулируя, обыскивали вагоны, но холодная, властная манера госпожи Висмюллер-Мейер их останавливала. Наконец дождливым вечером они прибыли в темный и холодный голландский порт, строем вышли из поезда и, понурившись, обессилев, взошли на паром. Темная, цвета нефти вода вздымалась волнами, и многие дети, никогда не видевшие моря, расплакались от страха. Самуила укачало, он блевал, перегнувшись через перила так низко, что брызги соленой воды попадали в лицо.

В Англии их ждали семьи, согласившиеся приютить у себя маленьких беженцев; у каждого из принимающих была на груди табличка. Самуила встретили две женщины, мать и дочь; они просили девочку, достаточно взрослую, чтобы помогать по хозяйству, и долго препирались с волонтерами, пока мальчик ждал, прислонившись к стене, с чемоданчиком и скрипкой, в испачканном рвотой пальтишке. У этих женщин он пробыл недолго. Обе работали на фабрике, где шили военную форму, и, хотя их разделяло больше двадцати лет, казались двойняшками: обе говорили напыщенно, туго накручивали волосы на бигуди, носили мужскую обувь; у обеих воняло изо рта. Они жили в высоком, узком доме, битком набитом фарфоровыми фигурками, часами с кукушкой, искусственными цветами, салфетками, связанными крючком, и прочими предметами сомнительного вкуса и пользы; все это было расставлено, развешено и расстелено в ненарушимом порядке. Самуилу было запрещено что-либо трогать. Женщины были очень строгие, вечно в дурном настроении; вся их жизнь подчинялась бесчисленным правилам: они считали каждый кусок сахара и определяли, кому куда садиться и в какое время. Они не знали ни слова по-немецки, а мальчик по-английски не говорил, и это раздражало их еще больше. Кроме того, Самуил часами сидел в углу на корточках и молчал, а по ночам писался в постель. Когда волосы у него стали выпадать целыми прядями, его обрили наголо.

Скоро стало очевидно, что это место Самуилу не подходит, и его передали в другую семью, потом в третью, в четвертую; ни в одной этот болезненный, угрюмый беженец долго не задерживался. В конце года его поместили в сиротский приют на окраине Лондона, в красивой сельской местности, среди лугов и лесов. В таком буколическом окружении ужасающее каменное здание, служившее госпиталем во время Первой мировой войны, оскорбляло взор. Приют предназначался для детей постарше Самуила, и порядки там были строже, чем в военном лагере. Мальчикам предоставлялась дощатая кровать с тоненьким тюфячком; они питались рисом и овощами, как почти все в те военные времена; учились в залах, промерзающих зимой и невыносимо душных летом, и много занимались спортом, ибо стране было нужно молодое поколение, сильное духом и телом. Детские ссоры было принято завершать на ринге, в боксерских перчатках, проступки карались ударами розги по заду, трусость считалась худшим из пороков. Вначале Самуила освобождали от тренировок и наказаний, поскольку он был астматиком и к тому же много младше остальных воспитанников, но вскоре его лишили этих привилегий.