Польский вопрос - Жданов Лев Григорьевич

— Весьма буду рад, государь. Вы сами знаете…

— Знаю. Я подумаю теперь хорошенько еще об одном желании моих новых подданных… И ты подумай, скажешь мне свое мнение: придать ли к царству Польскому и все провинции, ранее забранные нами: Волынь, Подолию и другие…

— Подумаю, государь…

— А я о твоих делах подумаю… Но один тут еще вопрос. Ты — наследник по мне, если считать по закону покойного государя, батюшки нашего… А твоя женитьба, хоть бы и были дети у вас с этой очаровательной девицей, не даст наследника трону… Понимаешь, невозможно это…

— Понимаю. Да и не думаю о том…

— Нельзя и думать, сам рассуди… У нее всякие поляки родичи и сестры польки. У тех опять мужья и дети будут… И все это — близкая родня российских императоров!.. Нельзя…

— Нельзя, конечно…

— Выходит, Николая дети взойдут на трон… Вот жена его уже со дня на день ждет разрешения. Что пошлет Господь?.. Если сын — прямой наследник.

— Дай Бог, государь…

— И ты так легко готов?..

— Давно уж, государь… Я же говорил вам и матушке…

— Вот как! — протянул Александр. — Словно мы с тобою на одном желании сошлись… С небольшой разницей.

Я помню, еще тогда… в эту страшную ночь, 17 лет назад, ты слово дал: не ступить на трон… Помнишь?

— Помню… и твердо стою на том… Особливо, видя, как трудно вам вести корабль. А где уж мне?!

— Не говори… Господь поможет… А вот я… Мне, правда твоя, трудно, невмоготу, право, порою… Конечно, пока еще силы есть… Нельзя оставлять службы, если могу еще сесть на коня и в минуту опасности отразить врага от границ моей империи… А еще лет через 10… Перевалит за 50… Болеть я начинаю… Николай возмужает… Дети у него подрастут. Династия будет обеспечена… Тогда…

Он умолк, задумался. Лицо его приняло усталое, скорбное даже выражение…

— Я должен сказать тебе, брат, — словно опомнясь и поймав на себе тревожный, вопрошающий взгляд цесаревича, торжественно, но негромко заговорил Александр, — я хочу абдикировать. Устал я… И не в силах сносить тягость правительства… Тебя я предупреждаю теперь, чтобы ты время имел подумать: что надобно будет делать тебе в сем случае?..

— Я уж давно надумал, государь… Я тогда буду просить у вас хотя бы место второго камердинера вашего…

— Смеешься, брат, не иначе!

— Нисколько, государь! Я буду усердно служить вам, ежели нужно, сапоги буду чистить, право… Когда бы я теперь это сделал, то почли бы подлостью моей душевной, что я к государю подлезаю… Но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам, к благодетели моему… к моему…

Он не досказал. Слезы градом покатились из суровых, теперь скорбных глаз цесаревича.

Ничего не говоря, Александр крепко обнял и прижал к себе брата.

В тесном объятии, как еще никогда не сливались они друг с другом, провели несколько мгновений эти два родных брата, так мало сходные между собою, но связанные воспоминаниями детства, юношеской дружбой, тяжелой трагедией, лишившей их отца.

Успокоясь немного, Александр более спокойным тоном проговорил:

— Ну, пусть так. Ты мысли свои напиши матушке… Что также не желаешь царствовать. А я, когда придет время абдикировать, дам уж тебе первому знать!..

В Пулавы Константин не заехал, не любя шумных, праздных сборищ, еще больше не любя семьи Чарторыйских.

Он прямо проехал в крепость Замостье, дождался там Александра и простился с братом тепло и дружески, как всегда.

В мае того же года у Николая Павловича родился сын, получивший имя Александр в честь императора-дяди.

Государь, сообщая об этом Константину, написал также, что он говорил с Николаем, подготовил того относительно предстоящей ему участи — взойти на престол после него.

"Оба они с женою расплакались от моих слов, — писал Александр. — Но теперь начало сделано. Пиши императрице-матушке и проси согласия на брак".

После долгих обдумываний, совещаний с Жанеттой, с Курутой и Новосильцевым Константин составил письмо к государю, в котором твердо и ясно высказывал свое отречение от прав на императорский титул за будущую жену и детей, если бы после предстоящего развода он вступил в брак с особой не царской крови.

Большего, пока, от него не требовалось.

Но императрица-мать напомнила, что второй брак должен быть непременно счастливым, совершенным на самых разумных основаниях, чтобы оправдать такой рискованный для цесаревича русского императорского дома шаг, как публичный развод с первой женой.

— Ничего, мы будем с тобою счастливы, птичка моя, голубка белая! Не так ли? — показав письмо матери Жанетты, проговорил он.

— Что меня касается, я буду счастлива любовью к тебе… И жизнь отдам, чтобы ты знал только одну радость!..

— Ну так больше мне и не надо ничего! Посылаю это письмо…

— Ну, а как же еще один вопрос? — осторожно спросила девушка и вся покраснела.

— Понимаю… Ты говоришь о ней?.. Дело налажено. Там и Митонша взялась мне помогать, давнишняя благодетельница ее… Она уломает эту безумицу… И есть еще у меня два приятеля, ее земляки. Доктор, что лечит ее, Пижель. Орангутанг такой, знаешь… Я даже думаю за него и выдать ее… Дам им денег… ну и все такое… Да еще наставник, гувернер моего Павла, граф Мориоль. Ты видела его. Обязательный мужчина. И умный… Они все взялись помочь в этом деле. Выгорит, как лучше быть нельзя…

— Да поможет им Святой Иисус и Дева Мария! — набожно прошептала Жанетта. — А Павлу, клянусь, я заменю родную мать…

— Знаю, верю, голубка моя светлая… И я обещаю беречь и любить тебя, как душу свою…

Живая, подвижная, несмотря на свой почти шестидесятилетний возраст, смуглая француженка мадам Митон сидела у Жозефины Фридерике уже не в первый раз и убедительно внушала измученной, неподдельно страдающей женщине:

— Поймите, милая моя… Я вам не враг… Обманывать вас не хочу и не стану. Вовсе не из любви к этой польской девчонке должен и хочет наш общий благодетель расстаться с вами… Если бы даже вы не проявили к нему такого… ну, как бы сказать… строгого отношения… Вот уже больше года вы, собственно говоря, если встречаетесь, то не для радости. Но и это бы не заставило нашего принца решиться на разрыв. Вы знаете, как любит он мальчика… Ради него многое вынес бы и от вас, от матери своего сына… Но теперь получены чуть ли не приказы от императрицы-матери. Она приглядела ему невесту — принцессу в этой Германии, где невесты, как куры в курятнике, сидят десятками и ожидают вывоза в соседние государства…

— Вот, вот, я и права… Его разведут… Он женится… Пусть на принцессе, но я не хочу… Я себя отравлю… зарежу сына… Я…

— Ничего этого не надо, моя милая. Я не говорю, что он женится… Он прямо говорит: "Скорее удавлюсь, чем снова женюсь, да еще на немке!" Бедный принц!.. Но матери ослушаться нельзя… Она пишет, что он компрометирует и себя, и брата-императора… Наконец, что изменится оттого, если вы станете женой по имени только какого-нибудь из приближенных к нашему князю лиц? Все будет по-прежнему. Но приличия будут соблюдены…

— Вы думаете? Больше ничего?.. Хорошо, я не стану говорить "нет"… Только пусть он сам скажет, что я должна… Пусть осмелится…

— Если уж иначе нельзя… Хорошо, моя милочка… Я ему передам…

— Вот как! Ей угодно выслушать от меня лично? Думает, я не осмелюсь! — вскипел Константин, когда услужливая мадам Митон передала ему решение Жозефины. — Я сейчас же ей скажу…

— А я приготовлю Пижеля на всякий случай…

— Делайте как знаете!

Жозефина еще не успела стереть слез после разговора с мадам Митон, не припудрила как следует щеки, не подправила бровей и сидела с распустившимися волосами и неподкрашенными губами перед зеркалом, когда послышались быстрые знакомые шаги и Константин в полной парадной форме, темный, как туча, вошел в будуар Жозефины.

Застыло в груди у женщины, похолодело и упало сердце. Она знала, что означает полная парадная форма, которую дома почти не надевал Константин, разве если хотел показать всю силу своей власти, проявить все напряжение грозного своего гнева.