Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius"

Дом мастера Виллема, как выяснилось, стоял совсем недалеко от центра, в глубине улочки, за большим особняком, в котором помещался городской совет. Мастер рассказал, что здание это испокон веков зовут Фиалкой, а почему — никто не знает[1].

Потом было много работы. Дом, простоявший заколоченным восемь лет — не самое лучшее место для жилья. Так что первые три ночи они провели все же на постоялом дворе. Правда, и бывали там действительно только по ночам да чтобы поесть: все остальное время мастер с парой тут же нанятых работников приводили дом в порядок. Гвидо по большей части наблюдал за их работой со стороны, присматриваясь к жизни, текущей вокруг, а еще больше — к господину Виллему.

И то, что он видел, ему не нравилось.

Если ему самому пребывание в Льеже давалось с трудом: так и казалось, что вот-вот из-за поворота улочки появится дядька Боэн, — то для мастера это «с трудом», казалось, удесятерялось. Гвидо замечал, как неистово лекарь изматывает себя на работах в доме, — так, чтобы после ужина в трактире сил осталось только на то, чтобы рухнуть в кровать и провалиться в глубокий, хотя и все более беспокойный в последние ночи сон. Видел, как тот молчал, глядя пустыми глазами, за едой и как час за часом нарастает в нем внутреннее напряжение.

От этого ничто не отвлекало. Даже когда, он, Гвидо, в последний раз снял с зажившей ладони повязку и уверенно несколько раз сжал и разжал кулак — мастер порадовался, конечно, улыбнулся, Господа возблагодарил, — но мысли его со всей очевидностью были очень далеко.

Долго так продолжаться не могло, и Гвидо отчетливо понимал, что лихорадочная деловитость лекаря — это лишь затишье перед бурей.

Которая так или иначе должна была грянуть.

Первая ночь в прибранном и доведенном до ума доме была удушающей. Мастер Виллем бродил по обиталищу ровно привидение — только что цепей не хватало: из комнаты в комнату, по кухне, в передней… Передвигал с места на место ту немногую утварь, которой они успели разжиться, не замечая того, три раза подряд омывал руки, оправлял на себе одежду, и молчал, молчал, молчал…

Наконец полез зачем-то за очаг, откуда вынырнул с совершенно оцепеневшим лицом и какой-то фигуркой в руках. Сел с ней за стол, машинально поворачивая в пальцах, да так и замер.

Гвидо опасливо подошел поближе, заглянул через его плечо.

— Это Святая Семья, мастер? — тихо спросил он. — Святой Иосиф на вас похож… — лекарь не отвечал, и Гвидо продолжил, стараясь хоть как-то разогнать повисшую в доме давящую тишину. — Странно, что Спаситель здесь ребенок. Обычно Его или младенцем или взрослым изображают…

— Просто резчику было примерно столько же лет. Младенцы его не интересовали, а до взрослых — еще не дорос. Можно считать, что это Святая Семья после отыскания Христа в Иерусалимском храме, Ему тогда было двенадцать, — глухо ответил лекарь.

— А вырезал ваш сын, когда ему было десять, — Гвидо кивнул, не спрашивая, а утверждая. — А почему у Христа и Приснодевы нет лиц? Он… Колард, он не…

— Он не успел, да. Не закончил работу, — Виллем резко отвернулся, но парень успел заметить влажный блеск в его глазах.

— Господь послал ему большой талант, мастер… — нерешительно заговорил он. — И ваш сын его преумножал, наверно… Наверняка эта статуэтка — не единственная.

— Он преумножал, а я стал тем, кто принудил его этот талант закопать. А вместе с ним, так уж вышло, и его самого… — голос лекаря сорвался, он выскочил из-за стола, с шумом отодвинув стул, быстро отошел от Гвидо на пару рваных, неровных шагов, подошел к окну, слепо глядя в выпуклое стекло.

— Уйди, — глухо потребовал он. — Можешь подняться наверх, там три комнаты, займи, какую захочешь. Мне слишком плохо сейчас, не хочу, чтобы ты видел…

Гвидо, однако, впротивовес распоряжению подошел к нему вплотную, прижался лбом к плечу, свободной от костыля рукой неловко приобнял за пояс.

— Никуда я не пойду… — пробормотал он. — И не прогоните. Не дело это: уходить, когда кому-то близкому плохо…

— Ох, мальчик!.. — сильная рука лекаря сгребла его в охапку, выбивая костыль, но надежно поддерживая, не давая упасть, прижимая к судорожно вздымающейся груди, и Гвидо почувствовал, как на лоб, у самой границы волос, упали теплые капли. — Ты и представить не можешь, что я сделал тогда… Как я виноват перед ним… Перед ними обоими…

Он не отвечал, — да и что было ответить? Лишь слушал глухие, будто насильно вырываемые из глотки рыдания да бешеный стук сердца своего мастера.

Позже Виллем осторожно опустился с ним на пол, привалившись спиной к стене, и чуть ослабил хватку. Гвидо, однако же, отодвигаться не спешил: сидел, зарывшись лицом в плечо лекаря, и ждал — будто догадываясь, что эта ночь еще не закончена.

— Колард всегда что-то мастерил, — наконец глухо, временами срываясь на сиплый шепот, заговорил Виллем. — Из всего, что попадалось под руки: палочки, камешки, листья, солома — из чего угодно. Я в этом не то, чтобы большой мастер, мало что мог ему показать, мало чему научить, — но ему будто и не нужны были учителя… Мы с женой радовались этому. Она — все время, сколько он жил. Я… Для меня однажды все изменилось. Ему было восемь, когда он впервые сказал мне, что хочет быть резчиком по камню. Тогда я не воспринял этого всерьез: у меня и мыслей таких не возникало, — чтобы сын не шел по пути отца… Думал, детская блажь, пройдет, он просто радуется своей новой поделке… Но не прошло. Он говорил об этом все чаще. Хотел ехать в Рим учиться. А время шло, он рос, пора было задумываться о его будущем. Но едва я заводил разговор о медицинской школе — он начинал говорить о резьбе по камню. Это… Это будто ломало весь мой мир. Будто он попросту брал — да отметал все, чего добился я, чего добился и мой отец. Сейчас я понимаю, что боялся за него, боялся поставить его на путь, на котором ничем не смогу ему помочь, поддержать, научить… А тогда я только злился на него. Знаешь, стыдно сказать — всерьез злился, как на взрослого, как на равного… Представить не могу, что чувствовала моя жена, когда мы с ним грызлись, словно два сцепившихся пса… Он ведь не уступал, ни на полшага. И это тоже выбивало меня из колеи — чтобы мелкий мальчишка так упорно стоял на своем, настолько шел против воли отца… А фигурки эти… — он переложил из ладони в ладонь статуэтку Святой Семьи, которую все еще держал в руках. — Они стали его сопротивлением, доказательством его воли и его мастерства. Он резал их мне назло — с каждым разом все лучше и лучше: «я могу так, и еще вот так, и так…» Каждое движение инструмента в его руке — все было мне вопреки… Ты даже не представляешь себе, как сейчас мне стыдно за это…

— Вас, наверно, бес тогда вел, мастер… — осмелился подать голос Гвидо. — Вы же совсем не такой. Не злой. Когда я сказал, что не буду лекарем, ничего же такого не было… Хоть я и боялся, что будет.

— Может и бес, — словно не слыша его дальнейших рассуждений, ответил Виллем. — Но я ему не противостоял, этому бесу. Шел за ним и выбирал то, что он мне предлагал. Вплоть до того самого дня, когда Колард показал мне вот это, — он снова повертед фигурку в пальцах. — Святая Семья… И в то же время наша семья, и святой Иосиф с моим лицом… Опекун, защитник… Защитник, которому ставят палки в колеса, когда он хочет направить, показать хороший, безопасный путь! Меня это так обожгло тогда — хуже каленого железа в рану. И я… Рассветет — можешь посмотреть, парень: у Приснодевы сколот край плаща. Я швырнул эту фигурку в стену. Надеялся, что она разобьется. Будто с ней могли разбиться все наши сложности, вся эта невозможная строптивость…

Гвидо помимо воли поежился, коротко ахнул и затаил дыхание, — и от Виллема это не укрылось.

— Святотатство, да?— горько усмехнувшись, произнес он. — Как есть — святотатство. Хоть она и не была освящена. Не так уж хорош твой мастер, да, парень?

— Но вы же покаялись потом, мастер, правда? Вы же говорили на исповеди о том, что сделали?..

— Говорил. Об этом и о многом другом. Но это не приносило мне никакого успокоения целых восемь лет…