Вечное - Скоттолайн (Скоттолини) Лайза (Лиза)

Вдруг Элизабетта вспомнила, что рядом с ее комнатой есть кладовка, где Нонна хранила слишком большие для шкафов внизу супницы. Нельзя допустить, чтобы их тоже продали. Она вышла из спальни и поспешила к кладовке. Взяв супницу, Элизабетта отнесла ее к себе, затем проделала то же самое много раз, пока не перенесла все супницы в безопасное место.

Закончив, она закрыла за собой дверь и пересчитала красивые супницы, что покрывали весь пол. Их было тридцать четыре, у всех подходящая крышка и половник. Элизабетта с любовью смотрела на них, вспоминая, как Нонна рассказывала ей о каждой, о том, какие они старинные и откуда взялись. Вот вычурная супница Capodimonte, сделана в Италии, украшена розовыми и желтыми цветами и ручками в виде лебединых шей. Старинная супница из майолики, с яркими оранжевыми и зелеными цветами, с рифленой чашей. Лиможская супница Haviland с розовыми цветами и золочением на ободке, ручках и основании. Больше всего Нонна любила подлинную минтонскую супницу из коллекции по мотивам рококо, с редким узором из голубых и белых цветов, изящной крышкой с бороздками и золотым ажурным рисунком.

— Ладно, пошли, — сказала Элизабетта котам. Она взяла одну из супниц и направилась к маленькой двери в дальней стене спальни — запасному выходу. Та вела на крышу, где Элизабетта разбила сад с травами для ресторана. Попасть туда можно было только через комнату Элизабетты, так что ни у кого, кроме нее и кошек, доступа туда не имелось. Рико и Ньокки обожали свое уединенное убежище, и они побежали туда, задрав хвосты, как восклицательные знаки.

Элизабетта поднялась на крышу и поставила супницу среди горшков, затем спустилась к себе за следующей. Она носила их до тех пор, пока все они не оказались на крыше, а когда наконец закончила, выдохнула с облегчением. Сад станет еще прекраснее, ведь теперь здесь в память о Нонне будут стоять ее супницы.

Элизабетта устремила взгляд вверх, к куполу ночного неба, формой напоминавший изнанку крышки супницы. Она знала, что Нонна смотрит на нее с небес; она наверняка понимала, что Элизабетта больше ничего не могла сделать, лишь спасти тридцать четыре супницы и двух кошек.

Глава шестьдесят седьмая

Сандро стоял у скромного многоквартирного дома на задворках Остиенсе на юго-западе Рима. Всего несколько дней назад в этом доме умер профессор Туллио Леви-Чивита. Ему было шестьдесят восемь лет, жизнь его оборвал сердечный приступ. Теперь Сандро редко выбирался из гетто, но, прочтя в газете неприметный некролог, он приехал сюда. Леви-Чивите не воздвигли заслуженного памятника — это был скромный маленький человек, гигант в своей области. Сандро гадал, узнает ли когда-нибудь мир о Леви-Чивите, или фашистам удастся полностью стереть профессора из истории.

Мимо прошла хорошо одетая пожилая женщина, она окинула его взглядом, и Сандро увидел себя ее глазами: тощего парня с ввалившимися щеками в потрепанном кашне и поношенных тряпках. Интересно, опознает ли она в нем еврея — ведь теперь он ощущал себя евреем больше, чем когда-либо, — вот каков был парадоксальный эффект расовых законов.

День выдался холодный, и Сандро плотнее намотал шарф, рассматривая дом. Он следил за успехами Леви-Чивиты, вернее, за тем, что от них осталось, когда изгнали еврейских профессоров. Леви-Чивите запретили преподавать, но папа Пий XII пригласил его вести передачи на ватиканской радиостанции о новых достижениях в науке. Леви-Чивита стал первым евреем, которому удалось подобное, но Сандро не мог его слушать, потому что в это время сам вел уроки.

И вот он, одинокий скорбящий, как мог выражал Леви-Чивите свое почтение. Не только он потерял профессора — но и страна, которую они любили. Никто уже не узнает, какие грандиозные открытия тот сделал бы, если бы ему позволили работать, преподавать и публиковать свои труды. Неизвестно, кому из студентов Леви-Чивита стал бы наставником и кто из них тоже чего-то добился бы, ведь наука растет сама по себе, как кирпичная кладка. Сандро надеялся оказаться среди его учеников, но это время минуло.

Он вспоминал других профессоров, изгнанных из Римского университета, будто шел по кладбищу и читал надгробные надписи. Среди них был Энрико Ферми, получивший Нобелевскую премию по физике в 1938 году. Его жена, Лаура, была еврейкой, поэтому он эмигрировал. Лео Пинчерле, внук математика Сальваторе Пинчерле, основателя функционального анализа в Италии. Федериго Энриквес, Бруно Росси, Эмилио Сегре, Серджио Де Бенедетти, Уго Фано, Эухенио Фубини, Бруно Понтекорво, Джулио Рака, Франко Разетти — и многие, многие с других факультетов университетов Рима, а также Турина, Болоньи, Павии, Падуи, Триеста и Милана.

Сандро задавался вопросом, а совершил бы он когда-нибудь столь же гениальные открытия, как Туллио Леви-Чивита. Вряд ли… Но Сандро точно знал, что хотя бы попытался. С самого детства он к этому стремился, с того дня, когда professoressa Лонги рассказала ему о самостоятельном обучении. Он никогда не забудет тот день, когда получил записку от самого Леви-Чивиты.

Сандро в последний раз окинул дом взглядом. Строение окружала невысокая серая стена с колоннами, обрамлявшими железные ворота. Он подошел к воротам, катя свой велосипед, тихо помолился, а потом, вынув из кармана маленький камешек, положил его на столб.

На вечную память от одного еврейского математика другому.

Глава шестьдесят восьмая

Элизабетта пересчитала деньги и продуктовые карточки, вырученные после ужина, и порадовалась, что они снова вышли в плюс, — удача в такие непростые времена. Ресторанный бизнес страдал от нехватки продовольствия, но Элизабетте удавалось держать «Каса Сервано» на плаву — она сама делала пасту, наняла всего одну официантку, прибегая время от времени к помощи Софии. Сахар и кофе было не достать, но она варила эрзац-кофе из цикория и растягивала муку, добавляя в нее мякину и перетертую картофельную кожуру. Элизабетта приносила свежую зелень из своего сада на крыше, который по-прежнему оставался убежищем для нее и кошек, где они спасались от Недды, Мартины и детей.

В кухню, снимая фартук, вошла София. Когда-то она была красавицей, но с тех пор, как Паоло ушел на войну, постарела. Карие глаза выглядели усталыми, наружные уголки их опустились, а в темной шевелюре начала пробиваться седина.

— Я прибрала в зале. Пора и домой.

— А у меня хорошие новости. Мы заработали столько же, сколько вчера вечером. — Элизабетта положила лиры в холщовый мешочек и протянула ей.

— Спасибо. — София взяла свою сумочку и со вздохом убрала туда мешочек с деньгами. — Как же я ненавижу немцев, которые у нас ужинают. Их каждый день все больше. Обращаются со мной как с мусором.

— Beh, им же хуже, ведь они нам платят. — Элизабетта тоже ненавидела немцев, поэтому подняла цены. В их ресторане высшие нацистские чины стали завсегдатаями, здесь бывал даже посол Германии в Ватикане, барон Эрнст фон Вайцзеккер.

— Знаю, они наши союзники, но этот союз с самого начала был обречен, — нахмурилась София. — А Паоло пишет, что дела все хуже. Говорит, мы проигрываем. Каждую ночь молюсь, чтобы война поскорее закончилась. Даже если проиграем — плевать.

— Да, и я так считаю. Похоже, близок конец, хоть пропаганда в газетах трубит обратное. — Элизабетта понимала, что после поражения в Сталинграде и Тунисе удача отвернулась от фашистов. Поговаривали, будто это Муссолини сбил страну с пути. Элизабетта порой задавалась вопросом, предан ли Марко фашизму как раньше, но запрещала себе о нем вспоминать. Она так и не выяснила, как именно ее отец сломал руки.

— Я все время беспокоюсь о Паоло.

— Не сомневаюсь. — Элизабетта тоже все время тревожилась о Сандро. Евреи Рима находились под гнетом расовых законов, она даже не представляла, чем кормятся Сандро и его семья. Она часто захаживала в гетто, надеясь хоть мельком его увидеть, но потом перестала. И все же она его по-прежнему любила. Фашисты не могли ей это запретить.