Маяки Сахалина - Привезенцев Максим

Я отошёл в сторону, сел на камень, обросший лишайником. Ветер коснулся лица – и это уже был не ветер, а ладонь. Осторожная, лёгкая, чужая. В этом касании вдруг отозвалось что-то знакомое. Как радио, внезапно поймавшее волну из другого времени. Тишина держалась, как натянутая струна.

Иногда тени длиннее людей. Иногда – короче. Всё зависит от того, куда падает свет.

И в этот момент свет лёг так, что вытянул из памяти мою собственную историю.

Его звали Алёша Протопопов. Первая любовь моей мамы. Возможно, единственная настоящая. Я никогда не видел его, только слышал. Он был не человеком, а радиоволной, улавливаемой из прошлого.

Он погиб в 1964 году. Пассажирский Ил-18 разбился на подлёте к Южно-Сахалинску. На борту – восемьдесят семь человек. Не выжил никто. В официальной хронике остался список имён. В семейной памяти – молчание и лёгкая дрожь в голосе, когда случайно всплывало его имя.

Мама рассказывала о нём редко. Словно стоит назвать его имя вслух, и память      рассыплется.

В детстве я не понимал, почему в нашем доме вечерами бывало так тихо. Словно кто-то не пришёл. Потом понял: тот, кто не пришёл, – и был он. Он не стал моим отцом. Не успел. Его не пустили – не люди, не судьба, а железо, ветер и ошибка высоты.

Иногда маяк – это не тот, кто указывает путь. А тот, чьё отсутствие делает путь возможным. Тот, кто не вошёл в твою жизнь, но определил её своей недостачей. Алёша Протопопов – не мой отец, но, может быть, его отсутствие и есть причина, по которой я здесь: в этой точке, в этой экспедиции, в этом романе.

Если бы он не сел на тот рейс, всё было бы иначе. Другая семья. Другая биография. Другой я. Или не я вовсе.

Мы редко думаем о том, сколько в нашей жизни зависит от тех, кто не дожил. Не сказал. Не успел. Ушёл в небо, не долетев до земли.

Иногда самые сильные маяки – это те, которых никогда не было.

– Было бы неплохо доехать в лагерь к ужину, – негромко напомнил Аркан.

Я поднял глаза: море снова стало просто морем. Без трагедии. Без притяжения. А Жонкиер стоял, как прежде, – заколоченный, но не забытый. Словно знал: его свет сохранился. Пусть не в фонаре, но в тех, кто сумел его увидеть.

Аркан ни на что не намекал, но мы переглянулись – и кивнули. Без слов. Всё уже было ясно.

Чтобы вернуться, нужно было взобраться на вершину сопки. Первые попытки вышли нелепыми: мотоциклы скользили, а мы валились на бок, как кегли в высокой траве. Тогда Костя с Арканом предложили единственный разумный вариант: они поднимутся на наших мотоциклах, а мы заберёмся пешком. Так и пошли. Мы с москвичами запыхались, но дошли. Ждали наверху, ловя дыхание и ветер.

– Мои скиллы всё ещё на уровне «младшей группы», – усмехнулся я, глядя, как Костя ловко втащил мой мотоцикл.

– Погоди, – ответил Аркан. – Через неделю все будете как прорайдеры. Даже ты.

Володя, добравшись последним, присел у валуна, вытер лоб, поднял голову и усмехнулся:

– Ну и подъём.

Он достал телефон, сфотографировал камень. Отметил: был здесь.

Когда операция подъёма завершилась, мы снова двинулись в путь. Около десяти километров вдоль берега – и дорога спустилась в узкую, выдутую ветрами котловину. Здесь, среди травы и камней, когда-то родилось первое русское поселение на Сахалине – Дуэ.

Сюда, между прочим, мечтал попасть сам Наполеон. В экспедицию 1787 года амбициозного корсиканца французский мореплаватель Лаперуз с собой не взял. История умалчивает, обиделся ли Бонапарт.

До прихода Лаперуза село называли просто и утилитарно – «пост на острове Сахалин», а иногда и вовсе – «Сахалинское зимовье». Но великие моряки, как известно, не терпят безымянного. Лаперуз дал ему имя – короткое, звонкое, чужое: Дуэ.

Откуда оно взялось, спорят до сих пор. По одной версии, это городок на севере Франции. По другой – переделанное нивхское «Руи», означающее «водоворот» или «сильное течение». Эта вторая версия звучит правдоподобнее: в этих местах издавна жил род Руи – нивхи, разговаривавшие с морем на своём языке.

На въезде в село нам помахал щуплый старичок. Махал так, будто привык встречать приезжих всю жизнь с тех пор, когда Дуэ был живым поселением.

Мы остановились. Заглушили моторы. Старик прищурился, улыбнулся и спокойно сказал:

– Добро пожаловать в Дуэ. Первую столицу Сахалина.

Пахло от него аптекой и выстиранной ватной курткой. Двигался он мягко, с осторожной плавностью музейного работника – той, что появляется у всех, кто живёт рядом с прошлым. Не тревожит его. Не разгоняет память.

– А Александровск как же? – усмехнулся Аркан, щурясь на солнце.

– Не хочу обидеть уважаемых тамошних, – ответил старик. – Но, как ни крути, всё началось у нас. В 1850-х русские моряки сюда первыми добрались, в уголь вцепились. Пост поставили. Потом – огороды. А там – дорога, жизнь, история. Остров стал просыпаться.

– Вы сами это застали? – спросил Костя с прищуром.

Аркан бросил взгляд, и Костя тут же осёкся. Но старик только рассмеялся:

– А как же без юмора? Без него – ни туда, ни сюда. Нет, не сам. Но прадед видел. Дед помнил. Отец рассказывал. А что не рассказал – книги дополнили. Я – Михаил Семёнович. Хотите – покажу, где история рукой тронута.

– Хотим, – сказал я. Остальные и кивнуть не успели.

Он выпрямился, повернулся и пошёл. Мы за ним.

Старик показал на уголок, заросший бурьяном:

– Здесь стоял первый православный храм. Говорят, Иннокентий здесь молился. Да, тот самый – святитель. Его след, кажется, до сих пор осел в здешней пыли.

Мы шли за Михаилом Семёновичем, и его голос, ровный и негромкий, будто сам расчищал тропу не только меж сорняков, но и сквозь десятилетия. Вёл нас, как хранитель этих мест: медленно, но безошибочно.

– И про каторгу расскажу, – сказал он тише. – Дед мой любил повторять: «Вокруг вода – посредине беда». Так говорили тогда про наш остров. Первый каторжанин, Иван Лапшин, прибыл сюда ещё в 1850-х. Потом другие. А к семидесятому году – уже полторы тысячи ссыльных. А Дуэ – три сотни. Места не хватало, вот и начали Александровку строить. Это уже к девяностым.

– Об этом и Чехов писал, – кивнул я.

Михаил Семёнович скривился, но тут же хмыкнул – не то с досадой, не то с улыбкой. И почти ласково произнёс:

– «Страшное, безобразное и во всех отношениях дрянное место, в котором по своей доброй воле могут жить только святые или глубоко испорченные люди». Это он так про нас, Антон Павлович.

Он замолчал. Смотрел в сторону моря. Волны лениво облизывали берег, катясь снова и снова, будто время здесь не шло вперёд, а возвращалось к началу.

Мы стояли рядом. Молча. Словно ждали, что остров всё-таки скажет.

– Не только, – произнёс я наконец. – Но в целом близко.

Чехов описывал Дуэ и строже, и мягче одновременно. Почти бухгалтерски точно, но с той русской тоской, что не лечится ни морем, ни прогрессом:

«…расщелина, в которой и находится Дуэ, бывшая столица сахалинской каторги. В первые минуты, когда въезжаешь на улицу, Дуэ даёт впечатление небольшой старинной крепости: ровная и гладкая улица, точно плац для маршировки, белые чистенькие домики, полосатая будка, полосатые столбы…»

А дальше его взгляд скользил вниз, вглубь поселения:

«…в обеих [слободках], особенно в левой, тесно, грязно, неуютно… без дворов, без зелени, без крылец… участки земли – по четыре квадратных сажени, а пахотной земли – всего восьмая часть десятины…»

Я повернулся к Михаилу Семёновичу:

– Удивительно… Больше века прошло, а строки словно всё ещё держатся в воздухе. И запах дерева, и эта теснота, и вы сами – как будто всё это не исчезло, а просто научилось жить тише.

Он ничего не ответил. Только кивнул.

– Резкие у него слова, – тихо вздохнул он. – Но что ж… хоть один тогда увидел. И записал. А теперь и вы видите. Значит, не зря живём.

Он помолчал.

– Тогда, знаете, из всех достопримечательностей было две тюрьмы. Воеводская – вообще ад на земле, как поговаривали. За крупные – виселица, за мелкие – кнут. А зимой солнце всего часа на три показывалось. Остальное – тьма беспросветная. Белого света каторжники не видели совсем. Потому как японцы высадились в пятом, зэки первыми эту тюрьму и сожгли. С концами.