Маяки Сахалина - Привезенцев Максим

Она не сделала карьеры. Не стала знаменитой. Но, может быть, именно она и была самой честной москвичкой на всём Сахалине. Потому что не строила иллюзий и не теряла достоинства. Потому что умела не плакать, а читать. Потому что не стреляла в Ленина – но точно знала, почему это смешно.

Ветер усилился. Песок под ногами хрустнул. Где-то в стороне завёлся мотоцикл,     и время вернулось в привычное русло.

– Эй, писатель, – позвал Аркан. – Поехали, закат закончился.

Я обернулся. Маяк всё так же стоял вдали – прямой, молчаливый. Он не прятал свет. Он его берег. Не от тьмы – от лишних глаз.

Глава 4

Пилсудский. Каторга. Нивх

1888 г.

Каторга дышала. Смотрела, ждала – когда ты упадёшь.

Сотни кирок били в породу. И снова. И снова.

Недели хватало, чтобы этот ритм навсегда вселился в виски. Закроешь глаза – он продолжает стучать, как часы Судного дня.

Но бессонница приходит не сразу. Первые месяцы новичок падает без сил и спит мёртвым сном.

Пилсудский был не из таких.

В нём не было злобы – и потому его уже мысленно списали. Даже те, кто ещё держался.

Но Бронислав стоял. Не потому, что сильнее. А потому, что исчезнуть было бы слишком просто.

Иногда ему чудилось: в этой шахте когда-то уже жил кто-то, похожий на него, и тоже искал свет. Если он выжил – значит, и я смогу.

Поначалу работа не шла. Руки сдавались быстрее породы. Кровь из язв стекала по древку, делая его скользким. Пыль забивалась в глаза, стояла в лёгких. Казалось, даже мысли покрыты угольной крошкой.

Но Пилсудский молчал и терпел. Здесь никто не делал скидок – ни на происхождение, ни на образование. Да и какое образование? Недоучка-первокурсник, отчисленный за политическую статью.

Таких не уважали. Уголовники – воры и грабители – считали политические преступления пустой блажью. Жил себе студент, всё имел, а возомнил: царя – в утиль, бомбы – собирать.

– От скуки, – пробурчал как-то надзиратель, – хмурый, с тяжёлыми бровями.

– Скука тут ни при чём, – возразил Бронислав.

– Да ну? – хохотнул тот. – Кабы думал, где денег достать, чтоб не подохнуть с голоду, как зиму пережить, – не кидал бы бомб, уж поверь.

Возразить было нечего. Пилсудский мог бы сказать, что сама власть держит народ в нищете, чтобы о свободе и не помышлял. Но на спор ушли бы силы, а впереди ждала норма. Он только бросил:

– А я уже и не думаю. Иначе кирку в руки взять невозможно.

– Вот и не думай, – усмехнулся надзиратель. – Чем меньше думаете, тем нам меньше хлопот.

И ушёл.

Бронислав снова взялся за кирку. Пыль вздымалась облаком. В полумраке шахты перед ним двигались заключённые под тяжестью мешков с рудой. Казалось, от этих людей остались лишь тени – бледные, готовые исчезнуть при первом луче света.

Иногда в шахтах кричали. Кто-то падал от усталости или терял сознание. Никто не подходил – боялись гнева надзирателей. Бронислав видел, как его сосед по бараку, Василич, худой старик с печальными глазами, рухнул под тяжестью глыбы. Тюремщик подошёл, ударил его дубинкой и приказал другим:

– Уберите тело. Работа должна продолжаться.

Василич застыл на камне. Бронислав шевельнул плечом – под робой зашелестела бумага: обрывок письма от брата. Слова стерлись, но чернила пахли ладаном. Он хранил его, как святыню. Не ради смысла – ради памяти.

– Чего застыл?! – рявкнул из-за спины надзиратель. – У тебя руки для работы, а не для отдыха!

Чуть не рухнув, Бронислав продолжил – дрожащими руками, но без паузы.

Минуты текли, как грязь по стене. Время здесь не имело ни начала, ни конца – только удары кирки и хруст костей. Единственным ориентиром был ближайший надзиратель: его дубинка глухо постукивала о стену, задавая ритм. А ещё – его окрик: знак, что смена окончена.

Каторжники падали. Надзиратель добивал их равнодушием. Бронислав всё яснее понимал: здесь человек – лишь расходный материал. Упадёшь – спишут. А на твоё место встанет очередная тень. Очередной преступник останется в шахте навсегда, под грудой камней. Здесь человек держится только тем, что не дал себе упасть.

Постепенно он научился работать так, чтобы не падать от усталости к обеду и не вызывать у надзирателей вопросов. Чтобы выдержать, Пилсудский делил день на простые задачи. Так шахтёр дробит валун – не одним ударом, а сотнями мелких.

Первой задачей было встать с нар.

Потом – умыться, дожить до завтрака, дотянуть до обеда, протянуть до ужина.

Каждая задача включала в себя ещё меньшие: шаг, вдох, глоток. Иногда новые появлялись сами – вырастали из обстоятельств.

Так, за ужином одного дня пришлось решать ещё одну: выковырять червяков из хлеба.

– Ломоть съесть невозможно! – возмутился сосед-каторжанин. – Всё в опарышах!

– Хочешь – ешь. Не хочешь – хлеба не будет, – отрезал надзиратель.

– Пусть породу грызут – всем польза будет, – добавил второй и расхохотался.

Они гоготали. А каторжане, сдерживая рвоту, всё же пытались насытиться гнилой краюхой.

Следующая задача – дойти до своего угла барака, пока желудок не свело в узел.

Пилсудский справлялся. Но у соседей случалось всякое: кто-то травился тем же хлебом, кто-то ссорился и оказывался задушенным в ночи. Бронислав держался в стороне от конфликтов – и потому врагов не нажил, дышал чуть свободнее, насколько позволяла обстановка.

Иногда под утро, до смены, он выходил на снег. Над сопками стояло молчание – неподвижное, как до слов. Ни звука: только тонкий скрип шагов да синева в просветах между деревьями. Небо будто вспоминало, что оно тоже часть жизни, а не крышка над ямой. В этот единственный миг каторга отступала. Не исчезала – просто дышала тише. Как зверь, уставший следить.

И всё же в этой рутине случались неожиданности.

Днём в шахте кто-то шепнул: к ним прибыл новый – огромный, с лицом, будто из глины вылепленным. Никто не знал, откуда он.

После смены, в душном бараке, Пилсудского ждала очередная задача – дойти до своего угла и не поскользнуться в грязи. С весной из дырявой крыши текла вода, земляной пол размокал, и люди часто падали.

К счастью, его место было в «сухом углу». То ли потому, что эту часть барака прикрывали ели и лёд дольше держал крышу, то ли кровля здесь ещё кое-как сдерживала поток. Держась за чужие нары, Бронислав пробирался к своему лежбищу.

Он уже представлял, как опустится на доски и заснёт под аккомпанемент каторги: влажный и сухой кашель, шёпотки, бубнёж охранников за стеной, плеск воды, падающей в лужи. Эти звуки не отпускали даже ночью – будто сам ад решил не даровать им роскоши тишины.

Нары, на которых он ютился, были единственным пространством – крошечным островком свободы, где ещё можно было почувствовать себя человеком. В тот вечер тишина вползла в барак, как хищник.

Добравшись до нар, Пилсудский увидел: на его койке лежало не препятствие – приговор, от которого опускаются руки.

Прогнать огромного спящего нивха в старом, пропахшем рыбьим жиром бушлате – задача, от которой он ощутил не страх, а пустоту. Нивх лежал так, будто знал: его место не обсуждается. Лицо – тёмное, как мокрый речной камень. Тяжёлые веки, широкие скулы. Дыхание – ровное, с лёгким посвистом, будто ветер ищет щель в скале. От него веяло чем-то нерушимым: лесом, тюленьим мясом и тем, что не называют, но чем живут те, кто никогда не формулирует правил. Он лежал так, будто сам Сахалин занял его нары.

Бронислав застыл, как зверь у кромки воды. Внутри – не прыжок, а качание: между яростью, усталостью и пустотой.

Путаясь в сомнениях, он решил, что ошибся пролетом и подошёл к чужим нарам. Но нет – соседи были свои: вон Мишка, ростовский вор-рецидивист, наверху валяется, ногой мотыляет.