О странностях души - Чайковская Вера

– Как прежде, – смеялась Зизи, оставшаяся такой же хохотушкой, но теперь оказавшаяся вдвое ниже его ростом. – А я вас, между прочим, ждала гораздо раньше.

– Виноват, – полушутя-полусерьезно оправдывался Бахметьев. – Детство так отдалилось, что все тогдашние зароки стали казаться неправдой.

Зизи поднялась с травы, все еще похохатывая.

– Вы женаты, Николенька?

– Да. И давно.

– Счастливы?

Бахметьев помедлил с ответом.

– Не знаю, что и сказать, как-то не думал об этом. Разве дело в счастии? А вы, Зизи? Я слышал, что вы замужем за поэтом.

Она, смеясь, покачала головой.

– Увы, не Лермонтов.

– Ну, Лермонтовых единицы, – какие банальности слетали у него с языка!

– Пойдемте к нам в дом! Познакомлю с мужем и воспитанницей, – не очень уверенно сказала Зизи, смешно размахивая зонтиком. – Как странно, еще сегодня, гуляя, я о вас вспоминала…

Сначала он подумал, что она очень изменилась, подурнела, поблекла. Но сейчас уже этого не находил. Как-то перестал видеть детали облика, а увидел радостное, живое сияние глаз, некогда в юном возрасте его покорившее.

– О нет, – отмахнулся Бахметьев. – Спешу по делам. Хотелось лишь вас повидать.

– Вот и повидались! – радостно похохатывая, подхватила Зизи. – Я почему-то знала, что встретимся. Не разочаровала?

Бахметьев промолчал, хоть это и было невежливо. Но она ведь прекрасно видела, что не разочаровала. Потому и смеялась, хотя было в этом неудержимом смехе что-то почти истерическое.

– А вы, Николенька, все такой же!

– Нет, Зизи, я другой. Вы даже не представляете, до чего я другой!

– Вы меня, Николенька, уж точно не разочаруете. И не надейтесь!

Он махнул ей рукой и скрылся в карете. На лице дрожала легкая улыбка, постепенно перешедшая в гримасу боли.

Кучер взглянул на него с удивлением.

– Ногу ушиб, – пробормотал Бахметьев. – Надо бы протереть одеколоном.

На лодыжке и впрямь виднелась ранка.

Кучер повернул от Раздольного в сторону большого тракта. А Бахметьев думал, что то отроческое впечатление, как ни странно, его не обмануло. И благодаря ему он на всю жизнь получил представление о какой-то вечной, идеальной любви, представление вполне астральное, словно бы возникшее вне эпохи и времени, не имеющее никакого отношения к его реальной взрослой жизни. Но было во всем этом нечто необыкновенно возвышающее жизнь, делающее ее космической, бесконечной, таинственной. Он подумал, что Зизи сейчас, скорее всего, горько, по-детски безутешно рыдает, уткнувшись лицом в траву. Но ведь и счастлива – ее не забыли. Не забыли! Он тут же вспомнил ее вопрос о счастии. Ведь и ему после этой встречи стало нестерпимо тяжело, словно он его бездарно проворонил. Тяжело, но и как-то отрадно. Он понял, что то, прежнее, солнечное, сулящее радость и освобождение, в нем живет. Не умерло!

Колеса скрипели, а кучер, молодой вихрастый парень, тихонько затянул старинную ямщицкую песню о дальней дороге, удалом разгулье и сердечной тоске, которые были хорошо знакомы и давнему ее сочинителю, и ему самому, и уже седеющему хозяину кареты…

Прорыв

– Вот уж не думала, что буду с вами спорить о Краке. Это как о Леонардо спорить – достаточно ли для нас хорош!

Ее узенькие светлые глазки сузились еще сильнее от язвительной улыбки, которая обручем охватила все ее маленькое бледное личико. Очки в тяжелой темной оправе мелко подрагивали, словно тоже гневались и язвили.

Она перехватила его взгляд, эпикурейски-брезгливый, и подумала за него, словно могла читать эти его нехорошие, оскорбительные для нее мысли:

«А подурнела она за эти двадцать пять лет. В войну где-то в Чухломе прозябала с дочкой, письмо ему оттуда накатала вполне безумное, точно не он погибал во фронтовом окружении, а она в своей Чухломе. Письмо ожидало его в учебной части расформированного к тому времени института. Впрочем, и студенткой не была хорошенькой. Разве что живой, умненькой, но и несколько неистовой – в духе боярыни Морозовой. А сейчас ее неистовство вполне расцвело…»

Все это она подумала за него и не сомневалась, что угадала. Она так подолгу думала о нем все эти годы, что угадывала его мысли по мелким приметам: слегка скошенному ироничному взгляду, нетерпеливому постукиванию пальцами по столу, легкой полуулыбке, кривящей полные чувственные губы. Как у фавна! Он-то, несмотря на лысую голову (что ему почему-то шло), оставался красавцем. Оставался в свои… сколько там ему? Лет на пятнадцать ее старше; кажется, и внуки есть. И жена – нестареющая красавица – философиня. Щеголяет в черном парике с проседью, как говорят, присланном его учеником-чехом из Праги. Там как-то побуржуазистее, помещанистее, да просто побогаче. Можно и косметику хорошую отхватить, и бумагу цветную для рисования. А ведь он эстет и гурман. Она краем глаза порой наблюдала, как он на заседаниях, особенно скучных, что-то рисовал на красивых серо-серебристых листах плотной бумаги хорошо отточенным мягким черным карандашом.

Учился-то во Вхутемасе на художника. Это потом переметнулся в философы не то гегельянского, не то марксистского толка.

– Коллеги, что вы все время спорите? – вклинился чернявый Вася Вехин, внешне напоминающий дьявола, но дьявола весьма прельстительного вида – как в древнерусских сказаниях. Черные, как смоль, волосы и горячие черные глаза, статен, вальяжен и красноречив. Только всё вокруг да около, мысль затуманивается, чего она не терпела.

– Уже ведь выяснилось, и давно, что вы антиподы. Григорий Яковлевич против Крака, Брака и Пикассо вкупе с Дали. А вы, Люда, пардон, Людмила Эрастовна, – за них. Ну и прекрасно! Ничего ведь от ваших споров не изменится! Шарик не остановится!

– Это вы напрасно! – по-детски весело рассмеялся Григорий Гусман. – За шарик не поручусь. Может и остановиться! Тысячу лет не останавливался, а в какой-то счастливый для космоса и не очень удачный для землян момент – возьмет и остановится. Это как выскочить из заколдованного круга. Иногда удается!

– Разве? – снова подал голос Вася, лицом и интонацией изображая сомнение.

– Милый Вася, – ласково обратился к нему Гусман, – имейте в виду, переспорить меня нельзя. Я владею секретным оружием.

– Закроем тему. – Заведующий отделом эстетики Алексей Алексеевич Пирогов, правоверный партиец, уже давно ничего не пишущий, кроме отчетов и докладных (выручали аспиранты, которые в статьях ставили его имя на первое место), никогда не знал, как реагировать на такие споры. Вроде бы теперь, в конце шестидесятых, надо бы поддерживать все самое советское, проверенное и законсервированное. Оттепельные настроения давно скукожились. Но в позиции Гусмана ему чудился какой-то подвох. Прямо-таки кукиш в кармане. Что-то вовсе не советское и не марксистское, то есть не марксистско-ленинское, давно апробированное и разошедшееся на непререкаемые изречения. А что-то дикое, словно бы Маркс, но без бороды и без усов, и высовывает вам язык, как Эйнштейн на известной фотографии.

На этом фоне взгляды Людмилы Мальцевой, конечно же левые, казались все же более соответствующими текущему моменту, некоторому потеплению международной обстановки.

Еще помнился триумф американской выставки, прошедшей в Москве. А там и абстракция, и поп-арт. Обруганную кока-колу попробовали – и не отравились. А в недавнее время выпустили альбом Крака с предисловием все той же Людмилы Мальцевой в солидном издательстве (лежал, говорят, лет пять), где она терпеливо объясняла запоздавшему во вкусах советскому зрителю, что такое абстрактный экспрессионизм, поп-арт и прочие новейшие западные течения. Крак Пирогову не нравился. Его цветные полосы на холстах раздражали. Сам бы он никогда не разрешил публиковать подобный альбом. Но раз он вышел, значит, было, как прежде говаривали, «высочайшее распоряжение».

Мысли заведующего снова пошли по тому же, как выразился Гусман, заколдованному кругу…

А Людмила Эрастовна набрала в грудь воздуха и выпалила с девчоночьей безоглядностью: