О странностях души - Чайковская Вера

Письма кричали о том, что он засомневался в правильности своего решения. Находясь в России, он нахваливал израильскую медицину. Она была важным стимулом и магнитом переезда. Но в одном из этих трех писем он написал, что предпочел бы российское «плацебо» израильским «ядовитым» лекарствам. Нужно очень серьезно заболеть, чтобы там приступили к твоему лечению. Дальнейшее показало, что и очень серьезная болезнь, которая его настигла-таки в Израиле, не поддалась тамошней медицине. Он умер молниеносно.

Виктория, получив эти три письма, сделала для себя неожиданный вывод, что Миша считает ее своей близкой подругой, хотя в Москве они виделись считаные разы. Все больше разговаривали по телефону. Слишком интимными оказались эти письма, слишком исповедальными. Или он написал их ей, потому что больше было некому? Почти все его знакомые разъехались по разным странам. Впрочем, он был ей очень благодарен. Когда-то она откликнулась небольшой рецензией на его перевод незнакомого ей прежде и в этом переводе показавшегося значительным румынского писателя. Кацман тогда позвонил и поблагодарил. Потом они встретились в метро. В Москве стояла роскошная золотая осень. Виктория до сих пор помнит, что носила той осенью черное приталенное пальто и синюю шляпку с полями, очень ей идущую. И он с каким-то явным удовольствием заглянул ей в лицо, затененное этой шляпкой. Она сразу поняла, что ему понравилась. И хотя он был преданнейший еврейский муж и отец, да к тому же на много лет ее старше, ощущение, что он всегда при встречах ею любуется, было ей приятно.

Тогда в метро он подарил ей новую книгу этого румынского писателя. Большую часть рассказов перевел он, но несколько – его напарница. Странное дело, рассказы, переведенные напарницей, ей совсем не понравились. А те, что перевел он, были, на ее вкус, великолепны. Неужели переводы столь ненадежно передают писательскую суть? Неужели Миша «сделал» этого писателя, как, говорят, сделали некоторых поэтов из азиатских республик бывшей империи виртуозные переводчики-евреи?

Потом он писать из Израиля перестал. А она вдруг смогла опубликовать в те далекие девяностые годы один из своих рассказов. Их накопилась целая гора. Но прежде их напечатать было совершенно невозможно, притом что почти во всех рецензиях, присланных из толстых журналов, говорилось, что рассказы хорошие и их опубликует любой другой журнал. Но у них, к сожалению, иная тематика. В наши дни подобного рода отговорка передается бессмысленным словечком «неформат».

В небольшом журнальчике, который и гонораров даже не платил (что было тогда редкостью, а нынче – правилом), опубликовали один из ее рассказов, да еще с фотографией, которую она выбирала с большой тщательностью.

Публикация рассказа даже в таком незатейливом издании казалась ей редкостной удачей. Она сделала ксерокс рассказа (это происходило в докомпьютерную эру) и, не поленившись сходить на Главпочтамт, послала его прямехонько в Израиль Михаилу Кацману.

Уж лучше бы она этого не делала!

Щепетильный и деликатный Миша, которому нравилось до отъезда буквально все, что она ему показывала из ею написанного, тут разразился каким-то грозным посланием, заклиная ее не писать прозы. «Пишите только критические статьи», – яростно наставлял он. Виктории невольно подумалось, что изменение места жительства очень сильно влияет на оценку и тон.

Но главный свой гнев Миша обрушил на фотографию. Кто ее снимал? Почему так неудачно? Это совсем не она! Вот он приедет – и обязательно ее сфотографирует.

Виктория недоумевала. Что ему не понравилось в фотографии? Слишком черный ксерокс ее подпортил, но не убил. Видны были живые глаза, улыбчивый рот, взлохмаченная прическа.

Самое поразительное, что когда Михаил Кацман через десять лет после отъезда впервые приехал в Москву (это было за полгода до его мгновенной неизлечимой болезни), он чуть ли не на следующий день позвонил Виктории, что хочет ее сфотографировать.

К тому моменту он уже успел устроиться работать в школьную библиотеку небольшого израильского городка. Но прежнего добродушно-спокойного Мишу она не узнала. Внешне он почти не изменился – большой и широкоплечий, с густой гривой седых волос, – но в нем теперь словно всегда клокотала какая-то злая энергия. Это Виктория почувствовала сразу при встрече с ним на одной из станций метро – как в тот, первый, раз. Но теперь он не смотрел на нее доброжелательным взглядом, а точно прожег насквозь и даже из вежливости не сказал, что она хорошо выглядит. Они вместе доехали до «Красных ворот», где у выхода она договорилась встретиться еще с одним своим знакомым, чтобы вернуть ему статью.

Этот знакомый (он был профессиональным философом) в своей статье полемизировал с Фрейдом, считая его теорию «слишком литературной». Строгая наука говорит о генезисе любовного чувства совсем иное.

Виктория самонадеянно вступила с ним в спор (она-то не была профессиональным философом!), исчеркав рукопись карандашными пометками. Суть замечаний сводилась к тому, что «литературщина» Фрейда убеждает ее гораздо сильнее, чем все «научные» (научные ли?) аргументы. Она явно шла на разрыв, в то время как автор, судя по всему, надеялся на развитие отношений. Прежде он дарил ей свои брошюрки о любви, а теперь дал прочесть неопубликованную рукопись. В координатах «ученой» любви это, вероятно, означало почти объяснение.

Когда Виктория с Мишей подошли к «ракушке»-выходу, философ, невысокий человек с нервным, искривленным капризной гримасой лицом, уже там стоял. При виде Виктории со спутником богатырского сложения и на голову его выше он скривился еще сильнее.

Виктория простодушно хотела совместить две встречи. Но вышло что-то почти фрейдистское. Словно она бессознательно отгораживалась от философа с помощью Миши, выступившего в роли любимого отца.

Мужчины злобно поглядели друг на друга. Виктория вынула из сумки сложенную рукопись и без слов отдала ее философу. Все, что она имела сказать, она написала на полях. Ее возмущение этой «ученой» любовью достигло таких пределов, что она не желала больше получать ни брошюрок, ни рукописей. К счастью, философ это понял, и Миша этому удачно поспособствовал.

На Кацмана эпизод с безмолвной передачей рукописи произвел самое благоприятное впечатление. Он приосанился и повеселел. И даже перестал ей делать мелкие раздраженные замечания: почему она идет не с той стороны? почему споткнулась? почему опоздала на две минуты?

Он захотел ее сфотографировать прямо у «ракушки». Но народу там было так много, что решили все же дойти до ее дома.

Мама была еще жива и приняла Мишу за своего давнего знакомого по эвакуации военных лет в Среднюю Азию, чуть ли не за Эдди Рознера. Но Миша так был сосредоточен на идее «правильной» фотографии, что даже не заметил этой смешной и грустной невольной путаницы.

Он так долго усаживал Викторию в кресло, что она разволновалась и потеряла свой обычный немного задиристый вид. Тут-то Миша ее и щелкнул, сверкнув острым прищуренным глазом…

Сообщение о его смерти Виктория получила от их общего знакомого. А еще через некоторое время пришла в конверте фотография, сделанная Мишей в тот первый и, как оказалось, последний его приезд из Израиля в Москву. Вероятно, он успел кого-то из родственников попросить, чтобы ее послали. Фотография была очень странной.

Лицо оказалось в тени, едва можно было разглядеть чуть поблескивающие удивленные глаза. И вдруг у Виктории сжалось сердце и слезы побежали по щекам, словно Миша из тех незнаемых смутных мест послал ей последний привет, запечатлев ее такой или почти такой, какой запомнил после первой встречи. В той самой синей шляпке с полями, затеняющими лицо…

Две новеллы

Из цикла «Движение времени»

Княжна Зизи

В своем еще почти ребяческом возрасте граф Николенька Бахметьев имел удовольствие отдыхать на даче у маменькиных родственников, пренеприятных, между прочим, людей, о чем он догадывался даже в столь юные лета.