Волчье счастье (СИ) - Коньетти Паоло

Лесорубы ели под навесом, хотя было солнечно. Те, кто по восемь часов в день работает под открытым небом, не прочь посидеть во время обеда под крышей и за столом. Пришел даже Санторсо. Недавно ему сняли гипс. На первый взгляд казалось, что руки у него восстановились и остались только шрамы, однако, когда Санторсо пытался что-нибудь сделать, становилось ясно, что они теперь мало на что пригодны. Рабочие сочувствовали ему. Раскладывая по тарелкам стейки и картошку, Фаусто слышал, как они обсуждают несчастные случаи, которые происходят при рубке леса. Бывает, что кривые деревья валятся прямо на рабочих или, падая, начинают крутиться волчком, а упав, отскакивают от земли в совершенно непредсказуемую сторону, результат — травмы головы и спины. Говорили о рассеянных и невнимательных, которые не уберегли лба или ноги и теперь после обеда уже не смогут работать. Фаусто разлил по чашкам кофе и поставил на стол бутылку самбуки, которую кто-то захватил с собой. Санторсо старательно наполнил свою чашку и, в то время как остальные вставали из-за стола, дожевывая мясо, и не спеша возвращались к работе, сел около догоравшего костра.

Он не привык сидеть без дела, глядя, как трудятся другие. Лесорубы собирали ветки и перетаскивали стволы ближе к тому месту, откуда их заберет трактор. Фаусто бросил в огонь бумажные тарелки и салфетки, налил в кастрюли оставшуюся горячую воду, добавил средство для мытья посуды и, сняв рубашку, принялся оттирать их губкой.

Санторсо взял пригоршню опилок, рассыпанных повсюду вокруг. Поднес к носу и сказал:

У этой пилы затупилась цепь.

Правда?

Это видно по стружке. Чем острее пила, тем мельче опилки.

Ясно.

Знаешь, что это за запах, Фаус?

Фаусто вдохнул запах смолы и свежей древесины, которым опьяняли распиленные стволы лиственниц и ковер опилок, расстеленный на земле. Вечером Фаусто сбрасывал с себя этот запах вместе с одеждой, а утром снова надевал его вместе со вчерашней рубашкой. Ему стало интересно, что думает про этот аромат Санторсо, поэтому он сказал:

Нет, не знаю. Что это за запах?

Запах спиленных стволов.

Чудесный, да?

С ума сойти, какой чудесный. Знаешь, сколько уже времени я не вдыхал его? Скоро будет сорок лет.

Мне сорок лет.

И неизвестно, когда мне снова посчастливится чуять этот запах.

Запомни его. Тебе удастся это лучше, чем мне.

По дороге на пастбища гнали скот. Один из местных ехал на тракторе с прицепом. Он остановился и спросил, можно ли взять немного спиленных веток для костра. Фаусто вспомнил, что сегодня двадцать девятое июня, день святых Петра и Павла. В других долинах летний костер зажигали в праздник святого Иоанна, но все это сводилось к одному — люди отмечали день летнего солнцестояния, и такая традиция существовала еще до обычая почитать святых.

Не знаю, можно ли брать эти ветки, ответил Фаусто, надо спросить.

Да можно, конечно, сказал Санторсо. Бери, бери. Все равно они остаются здесь гнить. Ты окажешь этим веткам честь, если заберешь их с собой.

Тракторист накидал ветки в прицеп и, подскакивая на ухабах, поехал обратно в поселок.

21. Костры

Перевалило за десять часов вечера, погас июньский закат и вместе с ним самый длинный день в году. Засохший навоз, ветки, старые ящики и доски, пакеты от корма для кур, автомобильные покрышки — все это подожгли, обдав бензином. Санторсо смотрел, как вспыхивают праздничные костры — там, в горах, метров двести над поселком; они разгорались среди темных очертаний склонов, соперничая друг с другом в яркости, блеске, высоте. Вот их уже пять, шесть, теперь семь. Пламя металось, приникало к земле, а потом снова вспыхивало, раздуваемое ветром. Огонь зажигал что-то в душе у каждого. Костры горели, а значит, в горах люди, там теплилась жизнь, хотя в долинах часто забывали об этом.

Близилась ночь, подходящее время выпить. Руки у Санторсо работали с трудом, ноги тоже отвыкли от движения после недель, проведенных в больнице. Ходить нужно было медленно, особенно в гору, выбирая пологие тропинки, прислушиваясь к сердцу, чтобы не перетруждать его. По дороге из больницы, сидя в машине Фаусто, Санторсо впервые в жизни почувствовал перепад высоты: сердце точно подскочило к горлу, он задыхался, однако никому об этом не сказал. Единственная, с кем он мог поделиться этим, уехала из Фонтана Фредда, даже не оставив адреса.

Небо залила ночь, погасли последние отблески летнего дня. Далекие костры обратились в мерцающие угли. Светили звезды, которым Санторсо доверял больше, чем фонарику — пусть другие пользуются им, чтобы разглядеть мир. Без фонарика, когда привыкаешь к темноте, зрение становится острее, глаз улавливает множество оттенков, схватывает разнообразие форм: в тот вечер Санторсо увидел на берегу реки серну. Лавины оставили на склонах глубокие следы. Санторсо подумал о животных, которые зимовали там, когда спустились лавины, — все эти звери погибли, а весной, когда стаял снег, стали пищей для лис и воронов. Санторсо подошел ближе, чтобы лучше рассмотреть серну. Судя по рогам, ей было лет десять — возраст почтенный для местности, где ведется охота. У серны оказался вспорот живот, судя по всему, недавно, внутренности были рядом, в нескольких метрах. Вполне вероятно, серну убили прямо сегодня. Хищника вырвало кишками, а потом он вернулся и съел сердце, печень и легкие. И ушел, прервав свою трапезу, — возможно, кто-то спугнул его. А вдруг это он, Санторсо, оторвал хищника от еды? Он осмотрелся вокруг. В темноте его обступали горы и блестела река.

Значит, это ты, подумал Санторсо. Наконец-то ты пришел. Одни исчезают, другие появляются, верно? Одни умирают, другие спасаются, а третьи идут на охоту. Мир таков, каким воспринимаешь его.

Пройдет день, и от серны ничего не останется, так что Санторсо решил взять свою долю. Наверное, пригодятся вот эти черные крюки. В прежние времена ему достаточно было крепко ухватиться за добычу, потянуть и резко дернуть: рога отламывались, разрывалась соединительная ткань. А теперь самое большее, что удавалось, это сомкнуть пальцы вокруг крюка. Левой рукой Санторсо держал голову серны, а правой попытался отломить рога, но пальцы не слушались и соскальзывали.

22. Ночью

Будильник зазвонил в три часа утра. Сильвия не спала и выключила его, прежде чем он успел разбудить дочь Дюфура, которая ночевала в той же комнате. Она надела на лоб фонарик, взяла зубную щетку, натянула штаны и куртку и вышла. Холодный воздух, который властвовал на высоте три с половиной тысячи метров, обжег тело, только что вынырнувшее в ночь из теплого спального мешка; температура была ниже нуля, дул ветер, который всегда гулял среди горных склонов. В туалете стоял едкий запах мочи и освежителя воздуха, ветер то и дело уносил его прочь, от настойчивых порывов дрожали стены и перегородки; Сильвия почувствовала, что он задувает даже в сточное отверстие, когда, спустив штаны, присела на корточки. Сточная труба заканчивалась прямо над ледником, Сильвию обдало холодом, приходилось все делать быстро. Она умылась ледяной водой, почистила зубы, и, сняв со лба фонарик, направила свет себе на лицо. Темные круги под глазами. Ты хоть понимаешь, который час? — подумала она. За месяц она, кажется, постарела лет на десять, и все из-за холода, недосыпа, ветра и жгучего солнца.

Она вышла из туалета. Ледник сверкал. Он вобрал в себя сияние звезд и озарял ночь. Когда Сильвия находилась наедине с горной ночью, ей казалось, будто перед ней лик неба, а ветер качает планету, как колыбель. Кроме ветра, не было слышно ничего. Неподвижная, великая, белая пустыня. Сильвия обернулась: в долине, на две тысячи метров ниже, мерцали огоньки поселка. Вот она, древняя голубая планета. Сильвию пронзила ностальгия. Поселок так близко, что можно было различить уличные фонари, редкие машины, скользившие по дорогам, автозаправки. Она подумала о том, что еще совсем недавно молодые люди пили пиво на площади, курили и болтали, а из кафе доносилась музыка. На древней голубой планете — настоящем калейдоскопе — только началось лето. Сильвия замерзла и пошла обратно в дом.