Алкиной - Шмараков Роман Львович

Так он закончил; в рядах наколейцев поднялось плесканье до неба и одобрительные клики, меж тем как мидейцы с тревогою глядели на своего вождя. А тот, ясностью чела и легкой улыбкой выказывая свою уверенность, так начинает:

– Боги, давшие нам прозревать будущее благодаря знаменьям, позаботились и о верном их понимании, дав нам разум и искусство, однако мы ежедневно видим, как люди отступают от разума и пренебрегают искусством, ведомые славолюбием, ревностью или иными побуждениями. Сколь крепче стояла бы Наколея, если б ее граждане за похвальною набожностью не забывали и о сестре ее, золотой скромности! Хорошо, друг мой, что ты с такой откровенностью поведал нам о ваших алтарях: теперь мы знаем, как часто вы разводите на них огонь. Что до сна, который привиделся вашему Эдесию, что тут скажешь? Не дивно, если человеку, пекущемуся о банях, бани и снятся: так ведь обыкновенно и бывает, что охотнику снятся рощи, судье – тяжбы, любовнику – объятья в темноте, возничему – колесница, огибающая призрачную мету: всякая забота, наполняющая дневной наш помысел, с ночным забвеньем возвращается в уснувшую грудь. Кроме того – не в обиду вам и вашему совету будь сказано – не все сны имеют равную важность и не все одинаково принимаются в рассмотрение, но сообразно достоинству сновидца. Разве Нестор, в совете ахеян выслушав сон Агамемнона, говорит: мы, дескать, несомненно бы поверили, приснись такое человеку, пекущемуся о городских банях, или о состоянии дорог, или о сборе налогов, и не промедлили бы поступить по внушению столь дивного сна? Нет, но этот муж, более полезный войску своею мудростью, чем любой юноша – крепостью, говорит, что нам пристало верить царскому сну, если же приснилось бы подобное другому, мы бы отвергли его слова и презрели. В публичных делах принимаются сны градоправителей и верховных магистратов, если же кто из народа, надобно, чтобы одно и то же приснилось многим; думаю, это всем хорошо известно. Но идем далее. Муравьи, говоришь, опустошили твою шкатулку, а ты принял их за предзнаменование? отлично; так отчего бы тебе не поверить им и не ждать кого-нибудь из сирийских краев, от подножья Ливанской горы, ради того ладана (libanos), который они у тебя похищали, а этого Филаммона оставить нам, ждущим его по верной примете? Наконец, ты говоришь, что раб у вас начал пророчествовать. Лучше бы вам, конечно, о том не распространяться, иначе его не купят за хорошие деньги; ты ведь знаешь, что пророчествующего раба только потому считают здоровым, что иначе пришлось бы отнести к ущербным и строптивых, и раздражительных, и суеверных, а так вовсе никого не продашь; но будь покупщики взыскательнее, а продавцы честнее, всякого, кто трясет головой и неистовствует подле храмов, сбывали бы наравне с кривым и колченогим; впрочем, так и делают те, кто опасается иска из купли. Ты видишь, каковы ваши знаменья, обрекшие вас сидеть здесь третий день, терпя ночью холод, днем жару и недоумение прохожих.

Ты спросишь: «А что же твои, неужели лучше?» Послушай, каковы они были, и суди сам, как должно и них думать и не заблуждаюсь ли я, говоря об их вескости. Дней десять назад в театре, прямо посреди зрелища, возник и разошелся по публике слух, что к нам идет царь Никомед, и так всех взволновал, что люди едва замечали актеров, толкуя меж собою о царе и его пышности. Невозможно было установить, откуда и почему этот слух начался, да и сами передававшие его едва могли ответить, что это за царь Никомед взялся в наших краях и почему их так растревожил. Поскольку такие вещи не совершаются случайно, мы решили, что придет к нам кто-то из вифинских краев, да не простой человек, но превзошедший всех в каком-либо занятии. Покамест мы обсуждали это в совете, к нам в окно влетел ворон, державший в клюве цикаду, и, выронив ее, улетел. Это навело нас на мысль, что явится человек отменного красноречия: ворон ведь принадлежит к тем пернатым, коих можно обучить человеческой речи, голосистая же цикада о ком и напоминает, если не о сильном и настойчивом ораторе. Долгие годы стояла у нас медная статуя одного нашего почтенного согражданина, по имени Полемон; из чистого неба ударила в нее молния и, оставив невредимой статую, расплавила буквы имени, так что уцелели три последние, из чего мы заключили, что человек, которого мы ждем, носит имя, кончающееся на мон. Кроме того, вот этот Зосим, один из почтеннейших наших граждан, страдая печенью, ночевал в храме Аполлона, где ему привиделось, что белая лошадь, стоявшая рядом с ним, выбивает копытом из земли струю меда, отведав которого, он тотчас почувствовал себя лучше, а когда пробудился, нашел в руке у себя уздечку; объяснять этот сон я не считаю нужным; что до сновидений наших домочадцев, я мог бы предъявить их немедленно и в большом количестве, если б не питал к вам уважения. А поскольку мы стоим посреди большой дороги и солнце печет нам головы, я не буду распространяться далее о наших правах и требованиях, каковы бы они ни были, а только прошу и заклинаю вас, граждане наколейские, оставить нам Филаммона, обещанного нам небесами, и посвятить свой досуг поискам того, о ком говорят ваши приметы.

Закончил он речь; наколейцы снова загалдели, а предводитель их готовился, по всему судя, с негодованием опрокинуть и осмеять мидейские доводы, и поднялась бы буря хуже первой, если б Филаммон вновь не призвал обе стороны к спокойствию. Нехотя они поутихли, Филаммон же, обращаясь к ним важно и кротко, воздал хвалу их благочестию и любви к словесности, но сказал, что их знаменья слишком пышны для него и наверное имеют в виду кого-то другого, а не скромного учителя риторики, так что им надобно быть терпеливыми и не превращать небесных знаков в предмет для поношений, ибо боги паче всего любят согласие между городами, а от нарушителей отступаются и не говорят с ними. После этого он поручил Лаврицию произнести речь о знаменьях, с чем тот справился отменно и при великих похвалах обеих сторон. Засим наколейцы и мидейцы начали собираться и разъезжаться, опечаленные тем, что не досталось им Филаммона, и радуясь досаде противников, мы же последовали мимо них далее. На прощанье наколейцы подарили нам три бурдюка своего вина, мидейцы же обещали и более того, если мы к ним заглянем; Ктесипп бережно принял дар первых и посулы вторых, бормоча, что напрасно мы не двинулись в ту сторону, где у него был бы повод произнести размышление Александра, рубить ли ему узел или еще поразвязывать, и уж точно не хуже Лавриция, а теперь мы поедем в ту сторону, где никакого приличного города нет, лишь бы не сделать приятное приличным людям; все это, впрочем, говорил он тихо, а когда уселись мы в тени и выпили наколейского вина, и вовсе о жалобах забыл.

IV

Поскольку мы, чтобы не обидеть двух соперничающих городов, выбрали дорогу между ними, выпало нам ехать по самым скучным местам и до самого Пессинунта ни одного приличного города не ожидалось. Ехали мы, забавляя друг друга рассказами. Ввечеру, когда устроились в каком-то селе на ночлеге, так мне было скучно, что я пристал к Флоренцию с просьбой почитать дальше о Кассии Севере и наконец успел в своем желании, хоть он и был на меня обижен за мои насмешки и не хотел отдавать святыню в поругание, я же поклялся, что наперед дурного слова не скажу. Достал он книгу и с того места, где мы кончили, прочел следующее:

«Так же, как и всего, отдающего школой, он чуждался декламаций и если соглашался на них, то редко и лишь для друзей, и принужденный гений в декламациях приметно хладел. Зная за собою этот недостаток, Кассий защищался тем, что у каждого дарования есть пределы и никто, сколь бы щедро ни был одарен богами, не выказывает равного блеска и силы во всех родах сочинений: так дело обстоит и с псами, одни из которых годны для кабаньей, другие для оленьей ловли, и с конями – один лучше сносит всадника, другой ярмо; что до него, то он предпочитает следить за судьей, а не за слушателями, отвечать противнику, а не самому себе, когда же приступает к декламации, чувствует себя, как человек, силящийся что-то сделать во сне.