Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Сарафанов шел со стороны главного входа театра. Арсений скинул наушники и подался навстречу, недовольно толкнул приятеля плечом, чуть наклонившись, так как был выше на полторы головы.

– Наконец-то разродился… ты че там застрял? Я замерз, пока ждал.

Николай расплылся в улыбке:

– Не бузи, май френд, я статисточку новую цеплял, она, блин, замужем, хотя, может быть, слить меня так решила просто… На пальце вроде кольца не было, – приобнял Орловского, положив руку ему на плечи. – Ну что, трактирная душа, приступим к разврату? – пахнуло хорошим табаком и оксолиновой мазью.

Арсений смотрел на лицо Сарафанова в упор: толстые волоски жесткой щетины на пористой коже, шрам поперек левой брови, желтые от налета нижние зубы, губы шевелятся:

– Сегодня репетиция – говно полное, надо с горя напиться… Пойдем в ресторанчик какой-нибудь забуримся…

Орловский шмыгнул носом и поежился:

– У нас завтра опять репетиция, надо выспаться…

Николай фыркнул:

– Я т-я умоляю, еще Спиноза говорил: «Если русский мужик решил ничего не делать, то его уже никто не остановит». Конец цитаты.

Арсений с усмешкой глянул на друга:

– Так и сказал?

С видом знающего человека Сарафонов утвердительно кивнул.

– Зуб даю, что да… А может быть, это Кант в «Критике чистого разума» утверждал или Махавира проповедовал, не помню уже… В общем, как поговаривали на Киевской Руси: лучше сто раз сходить к наркологу, чем один – к венерологу.

Орловский улыбнулся:

– Это еще почему?

– Потому что у нарколога все очень даже филантропичненько, а у венеролога одна сплошная мизантропия.

– Ладно, мизантропия, пошли уже хоть куда-нибудь, у меня скоро в одежде селедка заведется, ты же знаешь, что я зонты не люблю, – Арсений потрепал Николая по мокрому затылку. – Честно говоря, мне безразлично, куда мы двинем, главное, не одному в пустую хату тащиться…

Расплывающийся под ногами асфальт. Талый снег – бурая гуща чавкает и облизывает подошвы. Потемневшие скамейки, сигнальные гудки и шум колес, выплевывающих на тротуар солоноватые брызги.

Когда проходили мимо главного входа театра, Орловский кивнул в сторону Андрея Суккуба и Тани Добрыниной, стоявших на крыльце.

– Коль, ты видел? Судя по расстановке героев, мимике и жестам, там шекспировские страсти с кровавым финалом.

Сарафанов мельком глянул на парочку.

– Я лицезрел, я все всегда лицезрею еще раньше тебя, май френд. У меня же не глаза, а пожарный насосы… я чумичку – не хочу, я чумичкой поверчу… парам-пам-пам…

Николай вечно напевал какую-то чепуху, Арсений был к ней уже привыкшим. Орловский оглянулся на размытые контуры двух фигур – Добрынина и Андрей стояли на блестящем от воды крыльце, выделяясь на фоне серой стены театра. Особенно отчетливо виднелась белая ветровка Тани, Суккуб минутами почти сливался с крыльцом, только иногда кожа его плаща поблескивала на рукавах и плечах. Фонари наполняли тонкие косые струи мелкого дождя желтушным светом: падающие капли казались горящими иглами. Добрынина что-то возбужденно проговорила, вскинула ладонь и побежала к припаркованной рядом машине, прикрываясь сумочкой от косых светящихся нитей дождя.

Орловский повернулся к Сарафанову:

– Давно пора… Суккуб ее за собой только тянул в весь этот бефстроганов… Девчонке семью нужно, а она все в подростках с ним куролесит… Помнишь, Сарафан, как в семнадцать лет по паркам со своими шлялись? А зимой в подъездах уголок искали, чтобы мочой не пахло… Дома родители, денег на съемный квадрат нет, вот и слонялись… Я когда на Танюху с Суккубом смотрю, чувствую, что они чем-то похожим занимались на протяжении всех последних лет… По сути, подъезды или рестораны – разницы нет ведь.

Николай усмехнулся:

– Я т-я умоляю, домострой, чья бы корова мычала?! Самому под сорокет, а все холостой, как двадцать шесть бакинских комиссаров.

– Бох ты мой, они-то здесь причем, Коля? Что за дичайшие сравнения?

Сарафанов неопределенно пожал плечами:

– Молчи, сучий брызг! Вира-майне, хенде-хох и киокушинкай!

– Ой, ну тебя к лешему, с тобой невозможно разговаривать серьезно… Мужику проще семью завести в позднем возрасте, так что не сравнивай… А вообще, может, ты и прав… я просто факт констатировал, – Арсений проводил глазами проехавшую мимо серебристую хонду, попытался разглядеть водителя, но машина разогналась быстро, и он успел увидеть только мелькнувшую белую ветровку Тани.

– Да ты батюшки, констатировал он… финансировал, драпировал, наповал, драл… ананисировал – это от слова «ананасы» или от «онанировал»? Слышь ты, филолог-книгочей, ду ю спик инглишь?

– Ой, вот давай без черемши этой своей, просто молча послушай умного человека и не выпендривайся, выхухоль…

– Найст ту мит ю, короче…

– Хватит дурака валять, Сарафан, скажи лучше, что за тип ее новый мужик? – спросил Орловский. – Что-нибудь знаешь о нем вообще? Хороший? Я за Танюшу нашу хоть порадуюсь.

Николай кивнул и затараторил:

– Да, Милка нахваливала. Она Танюху после каждой репетиции пялила за Суккуба, все склоняла ее к точкам-троеточиям… типа: хватит сношаться, да здравствует любовь – великая и чистая, как ласка дельфинят… ну и в этом стиле разное задротство… Милка вместе с ней была, когда Танюха с мужиком этим познакомилась… на выставке какой-то – то ли Ротко, то ли Мондриана, в общем, прямоугольники какие-то, не помню, я с похмелья был. Меня пигалица одна на эту выставку тоже таскала недавно, я ее там в туалете порол потом. Кстати, в этом музее вполне себе просторные кабинки, рекомендую, все как у белых людей, даже заморскими цветами пахнет… Ну вот, значит, Вовчиком его зовут, в честь президента, только фамилию не помню… Милка увидела его в одном из залов, сама Добрынину нашу подтолкнула, чтобы та флюиды зазывательные начала разбрасывать и клитором помахала ему… Клитор – он же как киль корабля, надежная, сука, вещь, как плечо товарища… как красный буек династии Бабуридов дель Фазаньеро. А мужик, да бизнесмен какой-то, хер его знает, но Мила сказала: «порядочный и думающий», хотя баб слушать тоже, сам знаешь… такую ассамблею иногда несут.

– Ты, наверное, хотел сказать, ахинею?

– Во-во, так и говорю: ассамблею несут несусветную, клянусь Моникой Левински, аж уши чешутся.

Некоторое время шли молча, затем Сарафанов заглянул в глаза Орловскому с такой надеждой, с какой ранним утром в окно киоска обычно заглядывают похмельные и не выспавшиеся лица:

– Слушай, май френд, а ты хочешь вообще семью или просто на отвяжись думаешь, потому что детей нужно оставить?

Орловский ответил не сразу. Навстречу шагали серые прохожие, уткнувшиеся в воротники. Пожилая дама в каракулевой шапке чуть не выколола ему зонтиком глаз. Арс смотрел вперед, приподняв подбородок, потом склонил голову к приятелю:

– Не знаю, я свободу люблю, – изо рта вырывался пар, тело отдавало ненасытному городу свое тепло: город всасывал и пережевывал. – Но вообще как-то плюгавенько все, не столько семью, сколько перемен хочу… Семья – это слишком конкретно и немного пугает даже своей определенностью, просто переменить нужно что-то в целом, во всей жизни… Встряхнуть, как старый ковер палкой шарахнуть и пыль выбить… Не могу точно сказать… Хотя, может, реально жениться?

Орловский посмотрел в упор, Сарафанов не удержался и оскалил зубы:

– Ты хочешь сделать мне предложение, милый? Ха-ха, свершилось! Мужику тридцать семь, а он спрашивает, не пора ли жениться?!

Арсений закашлял сквозь смех:

– Ну тебя, пошел в жопу, я серьезно говорю… вечно у тебя шуточки про мужеложство и сортиры. Будь оригинальнее… Джими Хендрикс и Моррисон уже в двадцать семь отчалили. Артюр Рембо к девятнадцати перестал писать, а я все какой-то херней маюсь, хотя уже под сорокет… А Ротко все-таки крут, зря ты, хотя и подворовал цветовую гамму с композицией у Георгия Нисского, особенно если «Закатную рокаду» взять или «Над снегами», Ротко просто скопировал это, убрав остальные детали…