Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Машины гудели. Моросящий дождь усиливался. Капли становились жестче, плотнее, начинало подмораживать. Перед глазами замелькали колючие снежинки – покусывали лицо, прилипали и быстро таяли. Над тротуаром покачивались блестящие зонты.

Сарафанов отмахнулся:

– Я чумичку не хочу, я чумичкой поверчу… Ты сам знаешь, я из живописи только первобытную люблю – пещеры Шове, Альтамира, Ласко, а в остальном мой любимый художник – женские гениталии и сорокаградусный алкоголь… И как справедливо ты меня клеймишь всегда: да, я плебей, и ничто плебейское мне не чуждо… А насчет семьи, ты знаешь, не скажу, что я прям рад, но… меня приятно удивляет, что ты заговорил о браке… мне кажется, ты давно созрел… по-моему, самое время, а то высохнешь, как вяленая барракуда… Кстати, тебе никто не говорил, что ты очень смешно выговариваешь слово: «муже-лож-ство»? У тебя лицо такое стыдливо-обескураженное стало и чуть припугнутое… как будто все мировые «ложства» на тебя в эту минуту обрушились только что… Вообще «мужеложство» и «бесчинство» мои самые любимые слова… если у меня когда-нибудь будут дети среднего рода, я обязательно назову их в честь этих прекрасных слов… Мужеложство Николаевич и синьор Бесчинство де Сарафаньеро-Франциско идальго Уринотерапийский и Кентерберийский…

– Слово просто смешное… Мне кажется, его с серьезным лицом только священники могут произносить, – Орловский прокашлялся в кулак, обтянутый перчаткой. – А насчет женитьбы да с твоими гулянками постоянными высохнешь тут… Так что не надо, ты сам без семьи фактически: сына своего раз в год видишь, а бывшая жена тебя закажет скоро кому-нибудь… это как есть… устроит тебе мужеложство рано или поздно.

– Арс, я-то хотя бы попробовал разок… а ты ведь даже не брыкался, притом что я моложе на пять лет.

Арсений не ответил, ему вспомнилась Лика. Перед глазами – ее глаза, моментальным образом, ассоциацией. Врезалась в сознание печатью, отчетливым контуром. Красавица была редкостная, даже по меркам избалованного женским вниманием Орловского.

Хорошая она, добрая, живая… Матерью была бы прекрасной. И смеялась так целомудренно, но взахлеб… как ребенок в воде плещется. Всегда, когда вспоминаю ее звонкий смех – сам улыбаюсь.

Прожили вместе с ней года полтора. Все произошло стремительно – с той же скоростью, с какой он ее добился, с той же самой молниеносностью Арсений и потерял к женщине интерес, понимая, что с Ликой он не совсем «он», вернее, совсем не «он», то есть только какой-то осколок своего «Я» – мужское приданое, а не цельный, раскрытый и сбывшийся человек. Орловский слишком хорошо помнил себя с теми девушками, которых он по-настоящему любил, с ними казалось, что вернулся домой, что смотришь в глаза матери, дышишь ей в шею, а Лика – Лика просто баснословна красива, у нее ошеломительное тело и дивный темперамент, но она в глазах Орловского всегда была как предмет выставки, чем-то вроде породистой кобылы или парадно-выходного костюма, но не частью жизни, не самой жизнью. И если первое время Арсению льстило, что окружающие мужчины сворачивали себе шеи, когда они с Ликой куда-нибудь шли, то потом это стало даже тяготить. А вообще актер понял, что у них не получится ничего серьезного, уже в самом начале – после того, как дал замерзшей Лике свой свитер. Лика считала, что совместное ношение одной вещи их сблизит… Когда она вернула свитер через неделю, попросила не стирать. Арсению хватило одного дня, пропахшего ее духами, чтобы понять: у них с Ликой нет будущего – то, что он все же переезжал к ней на время, было скорее недоразумением или своего рода экспериментом, а еще вероятнее – сильной привязанностью к ее красивому телу, то есть чисто физиологической инерцией. Впрочем, оглядываясь назад, ни о чем не жалел. Арсений всегда ловил себя на мысли, что у большинства художников незаконченные эскизы гораздо интереснее, чем готовые вещи. Слишком многое в жизни было подвержено той же самой закономерности.

– Блин, Коля, давай голосовать или в такси брякнем, доедем на Ваньке – у меня ноги как у сборщика риса.

Сарафанов дернул друга за рукав, потянул за собой:

– Побойся бога, Арсюша, мы почти на месте уже… Вон они торчат уже высоточки «Москва-Сити», как будто не видишь…

– Только не говори, что ты меня опять в этот пафосный бар ведешь… нет, это прекрасное, конечно, заведение, но у меня дым из ушей идет, когда я туда попадаю, настолько усердно приходится фильтровать там публику: толстосумы, которые ищут дорогих девочек, чтобы их трахать, и дорогие девочки, которые хотят чтобы их трахал толстосум, потом те, кто косит под толстосума, чтобы трахать дорогую девочку, не говоря уже обо всех этих разодетых провинциальных красоточках, которые хотят, чтобы их трахал толстосум или хотя бы тот, кто косит под толстосума…

– Да осади ты уже, Арс, не пойдем мы ни в «Аист», ни в «Valenok», я в другое заведение тебя тащу… блин, шкура, да мы в другом конце города вообще находимся сейчас, ты о чем? «Аист» на Малой Бронной же, а «Valenok» на Цветном… ты, как обычно, пьяный был тогда, даже в географии заблудился, май френд.

– Пес с тобой, барсучья грыжа, тащи меня, куда хочешь уже… ты мне никогда не нравился.

– А ты не нервничай, Арсюша, словами в жопу не хлебут…

– Да, это резонно. Только при чем здесь хлеб, Сарафанушка?

– Ты же знаешь, что я с недавнего времени – приличный молодой человек… теперь заменяю сношательскую русскую матерщину – священным словом «хлеб» и его производными… Ну из оперы: «хлебал я в сраку все ваши законы о цензуре и вас всех с вашими телевизионными пиками, литературными троеточиями и публичными штрафами»… Или типа: «Девушка, я извиняюсь, вы в рот хлебетесь или только по-уссурийски?»

– По-уссурийски – это как?

– Ну не тупи ты, как тигры, имею ввиду… раком, то есть… вообще странное название для позы… ты раков вообще видел? Вот ни рожна ведь не похоже… какой-то идиот придумал и все повторяют.

– Да, действительно не похоже… наверное, раки и придумали. Из задавленного самолюбия и комплексов, которые у них провоцируют своим видом скорпионы.

– Вот, поэтому я и исповедую «по-уссурийски»… Еще мне очень нравится слово «греблядь» – производное от слова «грести»…

Поднялись на улицу, вошли в башню «Москва-сити», оказались в теплом облаке разогретого кондиционерами воздуха. Поднялись на лифте, несколько шагов по торговому центру и вот стеклянные двери – на всю стену ресторана красовались два огромных аквариума. Большая часть столиков свободна. Играла приглушенная музыка, пахло кофейными зернами и ликером. Потолок подсвечивался неоновыми лампами. Бутылки на полках отражали округлые отблески света.

Николай потер руки и шмыгнул носом.

– Брр, наконец-то… я окоченел вообще. Легко слишком оделся…

Скинули мокрую верхнюю одежду и сели на диван.

Официант подошел почти сразу. Он как-то слишком уж внимательно смотрел на Арсения.

– Вы, случайно, не актер? Мне ваше лицо кажется очень знакомым…

– Случайно актер…

Официант несколько смутился под вопросительным взглядом Орловского.

– Меня зовут Марк, сегодня буду вас обслуживать… Что желаете?

– Глинтвейн, бутылку восьмилетнего рома и кофе еще. Американо с молоком.

– Два кофе, – вклинился Сарафанов. – А в остальном я солидарен со своим другом…

Марк записал заказ в блокнот и повторил заказ, подал меню.

– Кушать будете?

– Нет, благодарю, пока не нужно.

Когда официант ушел, Орловский огляделся по сторонам.

– Блин, Сарафан, а чего так пусто? Куда ты меня привел вообще? Я думал, тут хоть красивые девушки есть…

Несколько занятых столиков с малоинтересным контингентом и за баром одинокий мужчина в толстых прямоугольных очках и бордовых носках, выглядывающих из-под штанин. Он сидел, закинув нога на ногу, пил мандариновый лимонад из высокого бокала – посасывал напиток из розовой трубочки; когда напиток закончился, на весь ресторан раздался нелепый звук. Рядом с его бокалом стояла высокая сумка под крокодила, слишком похожая на женскую. Мужчина говорил по телефону, зажав мобильник плечом, а другой рукой помешивал трубочкой свой лимонад.