Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— А что, ведь это же правда. Ведь я лишила тебя невинности, Эд! — Анна Моисеевна пугливо метнула в него полувзор, пытаясь выяснить его реакцию. Увы, в проверке уже не было необходимости. Он швырнул в подругу предметы, находящиеся в этот момент в его руках, — нож и вилку, и оба предмета, ударившись за головой Анны Моисеевны о стену, упали куда-то за диван. С одного из предметов на белый воротник Анны Моисеевны опустился листок криворожского сала в горчице.

— Эдка! — Руки Наташки Алейниковой легли на плечи разъяренного главы семьи и ласково помяли их.

— Ребята, не ссорьтесь! — подал голос розоволицый уже Володька.

— Сумасшедший! Ты мог выбить мне глаз! — Анна Моисеевна выбиралась из-за стола, подняв для этого пятерых. Басилова, одетая в экзотические меховые штаны, забавно подчеркивающие и отделяющие ее крупный зад, довольно улыбалась. Экс-подруга скандалиста, муза скандального движения СМОГ, любила скандалы.

Все быстро успокоились. Ссоры не были редкостью. Алейников прочел вдруг стихотворение Мандельштама «Я пью за военные астры», и народ зашелся в тихом восторге по поводу строчки «За розу в кабине рольс-ройса», хотя каждый слышал стихотворение, может быть, сотню раз. Они выпили за розу в кабине роллс-ройса.

Вернулась Анна Моисеевна, еще сердитая, но припудренная и причесанная, с мокрым пятном на воротничке.

Эд подумал, что стихотворение хорошее, однако бульварная романтика свирепствует в каждой строке. Мандельштам был в большой моде у избранной публики — у трех-пяти тысяч окололитературных юношей и дам, и, поскольку Мандельштам был репрессирован и умер в лагере, у людей типа Володьки-революционера. Тех, кого тогда называли в Москве «политиками» и позднее станут называть диссидентами. Наш герой с подозрением относился к модным поэтам того времени. Массовые увлечения толпы, хотя бы и толпы интеллектуальной, всегда вызывали в нем естественный отпор. Он был в высшей степени недоверчивой и независимой личностью (именно за эти качества он и выбран в герои романа)…

Зайдя ему за спину, Морозов пробормотал:

— Эдик, можно тебя на минутку? Я хочу тебе кое-что сказать.

Не подозревая подвоха, «Эдик» встал и вышел за Сашкой в валенках на кухню. Присутствующие не обратили никакого внимания на их уход.

— Садись! — сказал Сашка, указав на стул, и закрыл дверь в кухню.

«Эдик» сел, закинул ногу на ногу и насмешливо взглянул на Морозова, поместившегося против него, зад бородатого интеллектуала уперся в кухонный стол семьи Алейниковых. Насмешливо взглянув, «Эдик» увидел, что губы Морозова подергиваются.

— Я хочу тебе сказать, что ты подлец, Эдик! — прошептал Морозов. И переступил на алейниковском паркете, прошуршав валенками. — Ты низкий и подлый человек!

Физиономия Морозова, там, где она не была прикрыта черной бородой, сделалась белой. Слишком белой.

— Почему же это я подлый и низкий человек, Александр? Надеюсь, вы сможете объяснить мне почему. — Обвиненного в подлости беспокоил не столько текст обвинения, сколько физиономия Морозова: ее бледность и необъяснимое подергивание.

— Ты бросил в жену ножом, подлец. Ты мог убить Анну. Я слышал, как она плакала в ванной.

— Послушайте, князь Мышкин, какого хуя вы лезете не в свое дело? Знаете поговорку «Милые бранятся — только тешатся»? Мы как-нибудь обойдемся без Саши Морозова. К тому же, да будет вам известно, благородный князь, я метнул нож и вилку намеренно таким образом, чтобы они попали в стену, а не в физиономию Анны Моисеевны.

Он встал.

— Ты не выйдешь отсюда, пока не извинишься перед Анной публично. Сядь!

— Что? — Эд оторопело глядел на благородного наглеца. — Ты совсем помешался в своей «Молодой гвардии»?

— Сядь, не то я вынужден буду зарезать тебя! — Морозов запустил руку в карман и, невероятно, извлек ее тотчас, но сжатую в кулак. Из кулака с четким «клак!» выскочило внушительных размеров лезвие.

«Насилие?» Эд сел. Ему стало страшно. Опыт не совсем обычной жизни научил его, что такие вот пиздюки с дрожащими губами именно и опасны. Сунет тебе со страху лезвие в живот, и лежи, загибайся на алейниковской кухне. Причем после криворожского обеда наверняка загнешься — желудок и мелкие кишки полны сала, тушенки и овощных масс, туго набиты, как сосиски. Вспоротые ножом, мгновенно вывалят инфекционную пищу в кровь. Именно потому хороший командир не позволит солдатам жрать перед атакой. Хоть бы кто-нибудь вошел! Одинокий голос Алейникова, в своей обычной манере, то спускаясь до низкого шепота, то возвышаясь до вскрика, читал стихи. Хуй-то кто-нибудь осмелится выйти во время чтения Володькой стихов. Одному Славе Горбу прощаются такие путешествия. Все остальные обязаны благородно внимать. Нужно, однако, выбираться из истории и из кухни. «Влип! — подумал он. — Пусть бы зашел Горб. Горб, где ты?!»

— Ты же трус, Сашка! Ты ебаный вялый интеллигент. У тебя не хватит духу, — начал он издевательски. Думая в то же самое время: «А вдруг хватит?..»

— Ты забыл, что я уже убил человека? — сказал Сашка на удивление спокойным тоном.

И Эд вспомнил, похолодев спиной, что да, этот тип, еще несовершеннолетним, еще учась в школе, убил человека. Это, конечно, был несчастный случай, и по малолетству велосипедиста Морозова, сбившего прохожего таким неудачным образом, что тот ударился затылком о край тротуара и умер, не приходя в сознание, оправдали. Однако Сашка своеобразно переварил эту историю — он верит в некую мистическую связь между ним, Морозовым, и смертью. Верит в то, что он выбран был и будет выбираем впоследствии в качестве слепого оружия судьбою. Дабы нанести удар по тому или иному смертному. «Хуевые, хуевейшие мои дела», — подумал Эд, вспомнив Сашкины, казавшиеся ему в свое время претенциозными, рассуждения по поводу «Морозова-убийцы». Вспоминая свои беседы со следователем, Сашка часто сравнивал их с беседами следователя Порфирия Петровича и Родиона Раскольникова. «Он заражен чувством собственного гипертрофированного значения! Он мегаломаниак! — понял Эд с ужасом. — Псих. Чокнутый».

Послышались шаги, и за матовым стеклом кухонной двери обозначился силуэт. Повернулась ручка двери.

— Можно?

В образовавшуюся щель вошла любопытная физиономия Басиловой. Морозов, как ребенок, пойманный на краже монет из материнской сумки, вздрогнул и спрятал нож за спину.

— Что вы тут делаете? Целуетесь, что ли? Где у него кофе, у Алейникова? Я хочу сделать себе кофе.

Эд нашел на полке пачку кофе и помог его приготовить. Благословляя страсть ночной моли к кофе. Днем Басилова обычно спала и лишь с наступлением темноты пробуждалась к жизни и начинала поглощать кофе. Приготовив кофе, он обнял Басилову за меховые штаны, достигающие талии, и выскользнул с нею из кухни. Когда долго еще остававшийся на кухне Морозов наконец вернулся в компанию и занял свое место за столом, Эд встал.

— Прошу всеобщего внимания! — И, выждав, пока народ перестал смеяться, толкаться и галдеть, объявил: — Десять минут тому назад на кухне Александр Морозов угрожал мне ножом. Я требую, чтобы он объяснился!

— Но почему? Что случилось? — воскликнула Наташа Алейникова. — Саша, почему?

Морозов молчал и водил пальцем по краю тарелки.

— Пусть он вам объяснит почему, — сказал Эд. — И, объяснившись, уйдет. Это, разумеется, твоя квартира, Володя, — обратился он к Алейникову, — но если он не уйдет, уйду я!

В этом заявлении, Эд сам понимал, прозвучала изрядная доля демагогии, и оно напоминало шантаж, но после унижения, которому он подвергся на кухне, ему захотелось продемонстрировать свою силу.

— Сашка? Эдька! — Поставленный перед выбором, претившим его натуре, Алейников желал, чтобы друзья примирились. — Это правда, Саша?

— Правда, Володя… — пробормотал Морозов подавленно.

— Пусть он уходит, Володя, или уйду я! — Эд встал, сердитый.

— Саша, уйди, пожалуйста… — смущенно попросил Алейников.

Бородач встал и молча, по лицу его текли слезы, вышел в прихожую. Сорвал ватник с крюка и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.