Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Дайте Кропоткину сказать! — закричал Батшев, сукин сын. Враг.

— Вы все сейчас такие Робеспьеры, ребята, — начал он и сбился. — Я считаю, что самое важное — не пустые революционные лозунги, но революционные стихи, которые возможно противопоставить стихам предыдущего поколения. А их нет. Откройте завтра новый журнал, и в нем нечего будет печатать… И еще я хочу сказать, что в нашем возрасте нормально быть революционерами. Я уверен, что пройдет пять-десять лет, и вы все обнаружите себя устроившимися в аппарате официального искусства. Станете послушными членами Союза…

— Что ты несешь! — закричал Блондин. — И зачем…

— Даешь членство в Союзе, Кропоткин! — закричал Батшев.

Народный трибун Шпигов-Щербинский вскочил и, заливаясь благородной молодой розовостью от шеи вверх к щекам, закричал:

— Кто за то, чтобы основать независимый союз, прошу поднять руки!

— Ну нет, такие вещи решайте без меня, ребятки… У меня, знаете, две семьи и много детей! — Штейнберг, весело скалясь, встал.

Всеобщие крики и галдеж покрыли его слова.

— Я закрываю сводное заседание семинаров! — закричал Давид Самойлов. — Увидимся осенью, анархисты!

— Ты прав в своем скептицизме, старичок, — сказал ему Леванский, когда они спускались в кафе. — Ребятам хочется побузить по молодости, а в профессии они беспомощны. Отсюда революционные крики. Интересных же поэтов по пальцам возможно счесть. За последние пару лет только вот ты и приехал.

Он промолчал. Он сам не знал, зачем он попросил слова и сказал то, что сказал. Возможно, речь подводила итог первому периоду его пребывания в Москве, его разочарованию стихами сверстников?

Как и следовало ожидать, осенью семинары не открылись. Какие-либо отношения нашего героя с официальным советским искусством и его аппаратом были прерваны навсегда. (Только в 1974-м, перед самым отъездом на другой берег, он разошлет стихи в советские журналы. И будет удивлен их ответами.) Последней реакцией на его стихи долго будет звучать в его ушах приговор Арсения Тарковского…

Еще в снежном марте по-отцовски заботливый Леванский повез поэта в дом отдыха писателей, куда-то за Москву, где пестовал свою ногу и отдыхал от семинаристов старый акмеист. За неделю до этого Леванский отдал Тарковскому стихи харьковчанина.

— Я хочу быть с вами откровенным. У вас есть талант, вне всякого сомнения, но ваши стихи конгениальны. То есть то, что вы пишете, уже было сделано другими, обэриутами в частности. Вы изобрели деревянный велосипед, Эдуард… Увы… Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас Эд, как ваши друзья? — сказал Тарковский и замолчал.

Харьковчанин сидел на краешке домотдыховского кресла, обтянутого веселой, цветастой тканью, одет был в черное. Тарковский помещался на таком же кресле напротив. Шелковый шарф вокруг шеи, темно-синий пиджак с металлическими пуговицами, голубая рубашка. За головой поэта и астронома белая пустыня заснеженного поселка сливалась с бело-зеленоватым мартовским небом.

— Я не читал обэриутов, — защитился обвиняемый. — Только Заболоцкого. И его прочел уже после того, как написал стихотворений двести.

— Так много? — Тарковский улыбался. — Я не уверен, что за всю мою жизнь написал столько стихотворений… Я не сказал, что вы подражаете обэриутам. Очень может быть, что вы изобрели деревянный велосипед сами, без посторонней помощи. Я только хотел сказать, что это уже было.

Вошла красивая женщина в мехах. С белым, ухоженным лицом. Такие лица встречал позднее наш герой у жен больших людей мира. У Галы Дали. У Татьяны Яковлевой. У экс-красавиц. Такие женщины, очевидно, полагались определенной категории мужчин в качестве компенсации за их активность в мире.

— Арсений, шофер ждет нас. Неудобно. Извините, молодые люди.

Он пожаловался Леванскому по дороге на станцию:

— Я с ним не согласен. У Тарковского акмеистское мышление, пусть и пятьдесят лет спустя, потому то, что я делаю, ему кажется аляповатым. Он не понимает прелести примитива. От обэриутов, которых он мне шьет, я, кстати говоря, не в восторге. Они маленькие. Метод у них перешибает содержание. Ну и абсурд, и что? Я же, если разобраться, так и не авангардист, но народный поэт… У меня…

— Я тоже считаю, что Арсений неправ, старичок. Он тебя поверхностно воспринял. Его яркость твоих стихов ослепила, а то, что ты мастер пронзительных психологических ситуаций-портретов, он не понял, к сожалению.

— Сам-то он кто? Что он написал? Строчки:

да? Если бы не Мандельштам и Цветаева или кто там, Ахматова, ему бы и писать не о чем было и вспоминать. Обыкновенный советский поэт. Только что попижонистее других, поинтеллигентнее, с шарфиком на шее…

— Ну это ты уже зря, старичок, — прокурлыкал Леванский. — Арсений поэт настоящий.

— Ну да, у него все как надо. У жены меха, физиономия в креме… — пробормотал обиженный.

Сзади проклаксонил автомобиль. Им пришлось сойти с узкой неочищенной дороги в снег. Мимо них проплыла «Волга», унося Тарковского и жену. Акмеист помахал юношам через стекло рукой. Жена сидела рядом с шофером, строго глядя перед собой.

26

Ссора угасла, не зайдя далеко. Помирившись, они заговорили о вожделенном своем искусстве. В ту весну они еще были дружной компанией — одним из отростков дерева контркультуры. Все были молоды, судьба еще не требовала от каждого предъявить результаты прожитой части жизни, и каждый мог равно казаться гением. И работник, и бездельник одинаково претендовали на исключительность. Можно было в молодом задоре наскакивать друг на друга или опровергать общепризнанные авторитеты. Кричать «Говно твой Сальвадор Дали, и Шагал-примитивист — говно!», потому что крикун мог в последующие двадцать лет стать более умопомрачительным художником, чем Дали или Шагал. Сейчас, когда этих двадцати лет уже нет в запасе, судьба может, преспокойно ухмыляясь, плюнуть в рожу вдруг забывшемуся пятидесятилетнему алкоголику, заоравшему: «Говно твой Сальвадор Дали!» — «А кто вы, милейший дядя?!» — может воскликнуть судьба и потреплет крикуна зелененькой лапкой по щеке: «Эх, вы, олух! Так и не сумели понять, что жизнь играется всерьез и набело, без репетиции». И, убрав зеленую лапку в рукав, судьба пойдет себе по делам. Пойдет к юношам, с ними веселее.

Он предпочел бы один отправиться на свое бракосочетание, а они остались бы в Уланском, но нельзя их отшить — друзья. Это Алейников познакомил его с Женей Берман. Женя — подруга Наташи, теперь, правда, уже менее близкая, чем когда-то. Женя к тому же сама пригласила Алейниковых на свадьбу. Свадьба намечена после регистрации в квартире Берманов на Цветном бульваре. Уже приготовлены закуски. Куплены водка и шампанское.

Эд возражал против празднования. Он хотел бы совершить операцию в возможно более строгой секретности. Однако приходится считаться с желаниями друзей. Толстенькая Женя хочет не только сделать дело, но заодно и повеселиться. Алейников и Ворошилов хотят выпить. Стесин желает поорать вволю. Сундуков — походить клоуном, выворачивая ноги, посмешить народ и потискать соседку Берманов, смахивающую на Мэрилин Монро, манерную Аллочку. Наташа Алейникова хочет потанцевать с другом Бахчаняном, она, кажется, неравнодушна к армянину. Бах, само собой разумеется, приглашен…

Компания покидает кушеровскую жилплощадь. На улице солнце, и, усевшись на деревьях в школьном саду несколькими хорами, настырно, как сводный краснознаменный хор пролетариев различных заводов, вопят воробьи. Эд вешает на дверь висячий замок весом в добрые полкилограмма и защелкивает его. Спешит за друзьями. В руке Алейникова — авоська с только что опорожненными бутылками. «На кой он взял бутылки?» — недовольно думает Эд. Ведь идем пить, бутылок для фиктивной свадьбы закуплено изрядное количество. Алкогольная жадность Алейникова и постоянная боязнь его остаться без выпивки неуместно видны, неприлично всякий раз выпирают наружу. Даже Ворошилов, тоже энтузиаст обряда бутылки, спокойнее относится к стеклотаре. Ничего хорошего Володькина жадность не предвещает…