Последнее лето в городе - Каллигарич Джанфранко

На обратном пути в город стал вспоминать другие сцены прощания. Как прощался с отцом, как прощался с Сант'Элиа, как это изменило мою жизнь. Ничего не поделать, мы такие, какие есть, не благодаря тем, кого встретили, а благодаря тем, с кем расстались. Вот о чем я раздумывал, спокойно ведя старушку–«альфу». Она была нетороплива и фырчала, как кит, – птицы на деревьях умолкали, словно по небу проплывало темное облако. У старушки был завидный список владельцев, чьи имена могли бы заполнить телефонную книгу захолустного городка, в салоне дурманяще пахло кожей и табаком.

Я всерьез решил завязать. Сидел на балконе, грелся на солнышке, читал, а от баров и их завсегдатаев держался подальше. На жаре разбавленное ледяной водой сладкое винишко, которым я поддерживал силы, уже не казалось редкой гадостью, постепенно я даже набрал вес. Хуже всего было, когда я выходил из редакции «Коррьере делло спорт» и понимал, что надо чем-то заполнить мертвые часы с десяти вечера до часу ночи. Выручали девушки. Мне с ними всегда везло, а затеянная мной в эти месяцы борьба с алкоголем пробуждала в них материнский инстинкт. Поэтому я нередко просыпался в чужой постели, один: девушки, с которыми я встречался, обычно работали учительницами или продавщицами, у них было строгое расписание. Если что, мои пробуждения были прекрасны. Я вставал, слонялся по дому, заводил проигрыватель, искал оставленный для меня кофе, почти всегда находил, разогревал. Потом шел в чистейшую ванную, где было полно полотенец, расчесок, шпилек и загадочных баночек пастельных цветов со всякими кремами. Искал и почти всегда обнаруживал соль для ванны, долго нежился в воде. Наконец, вытирался, одевался и уходил, захлопнув за собой дверь, чей грохот отдавался эхом в пустой квартире.

Добывал себе газету, разглядывал книжки на уличных развалах, покупал еды и возвращался домой, по пути решая, как провести день – почитать, сходить в кино или заглянуть в редакцию. Одним таким утром обнаружилось, что в кармане у меня ни гроша. Так уже бывало, и не раз, но теперь все осложнял целый ряд досадных обстоятельств: я окончательно захлопнул за собой дверь той квартиры, накануне вечером оставил машину у черта на рогах, а еще терзало чувство, будто я что-то забыл и, как ни пытался, никак не мог вспомнить что. Видимо, мне предстояло прожить один из дней, когда пуговицы рубашки неожиданно отрываются, теряешь книжку с адресами и телефонами, вылетает из головы назначенная встреча, а всякая дверь превращается в капкан для пальцев. Один из дней, когда разумнее запереться дома и ждать, пока он пройдет. Но я так не мог, поэтому потопал пешком, под дождем.

Ну да, в довершение ко всему пошел дождь. Прекрасно помню его. Весенний дождь, который то затихал, то снова принимался поливать беспамятный, удивленный город, наполняя его все более душистыми ароматами. В моей жизни не было другого дня, столь же насыщенного запахами, как день, когда началась эта история.

2

Когда я дошагал до пьяцца дель Пополо, в животе ныло от голода, ноги совсем промокли. Все вокруг было утыкано припаркованными машинами, с вышины солнечный луч подсвечивал сверкающие террасы Пинчо. В оба здешних кафе набились люди, раздраженные тем, что невозможно сесть на улице. Под навесом «Розати» я обнаружил составленные друг на друга кресла, взял одно и стал оглядываться в надежде встретить приятелей – авось угостят обедом, но, как назло, попадались только знакомые, которых я терпеть не мог. Как только на мокрую мостовую опять закапало, я направился в бар синьора Сандро. Этот пожилой бармен, двигавшийся ловко и несуетливо, держал шикарное заведение с красными кожаными креслами и гравюрами на стенах. Поесть бифштекс с морковью сюда захаживали преимущественно литераторы, поэты, киношники и журналисты радикальных взглядов, однако в тот день и у синьора Сандро, конечно же, не было никого из достаточно близких моих друзей, никого, кто был бы рад угостить. Впрочем, меня здесь обслуживали в долг, поэтому я заказал гамбургер, бокал бароло и стал любоваться излюбленным зрелищем: синьор Сандро готовил коктейли. В одно из таких чудных мгновений в дверях захлопнулся изумительный шелковый зонт и возник Ренцо Диаконо – как раз тогда, когда потребность в нем отпала. Давненько я его не видел – с тех пор, как и он устроился на телевидение.

– Лео! – воскликнул Ренцо, узнав меня.

Он был чрезвычайно элегантен в отличие от своего спутника – бородатого великана, который мгновенно растворился в толпе у барной стойки.

– Что будешь пить?

– Ничего.

– Ничего? – Ренцо как будто собирался что-то прибавить, но затем со свойственным пьемонтцам тактом поинтересовался только, когда я приду сыграть в шахматы. – Ни на что серьезное времени не остается, – посетовал он, указывая на спутника, который уже возвращался с добычей. Вот что мне нравилось в нем. С кем бы ни был Ренцо, он давал понять, что предпочел бы провести время с тобой. – Как жизнь вообще?

– Не знаю, я в ответе только за свою.

– Вот и молодец, – сказал бородатый великан, подходя к нам с бокалом, – очень мудро.

Он поднял руку, показывая, что пьет за мое здоровье. На нем был военный плащ и длинный, почти до пола, шарф, на локте болтался зонтик, мир он созерцал с недостижимых высот серьезной попойки. Улыбка у него была горькая, как у много чего повидавшего ветерана. Ренцо заявил, что он лучший телережиссер, когда трезв, но, видимо, его приятель давно не был в этом состоянии. Тот ухмыльнулся, вместо ответа попросил прощения и пошел снова наполнить бокал.

– Давай увидимся вечером? – предложил Ренцо.

Еще он сказал, что теперь живет по новому адресу, и дважды заставил его повторить, чтобы я точно не забыл. Напрасные опасения. Хотя мы принадлежали к разным поколениям, мне нравилось проводить с ним время: он отлично играл в шахматы, кроме того что был известным историком, а его жена Виола прекрасно готовила. Лучшего завершения для такого лопухнутого денечка придумать было нельзя.

Оставшись в одиночестве, я стал раздумывать, как побороть невезение. Первым делом пойду в газету и добуду денег, потом посижу в кино и, наконец, отправлюсь к Диаконо, но сперва заберу старушку–«альфу». План был настолько простым и убедительным, что я воспрял духом. На улице меня окутал аромат затихающего дождя. Редкие крупные капли разбивались о мостовую, в небе возникали широкие голубые прорехи. Я пошагал по Корсо между мокрых, ослепительно сиявших домов и спустя десять минут вошел в редакцию «Коррьере делло спорт», напевая Ou es-tu mon amour [4] c вариациями Джанго Рейнхардта.

Сидевшие за пишущими машинками девчонки в наушниках приветствовали меня удивленными возгласами: обычно я так рано не появлялся, а когда я спросил про Розарио, указали мне на кабину, из которой как раз в эту секунду выходил мой приятель – физиономия у него была темнее диска, который он держал в руке. «Ура», – сказал он, проскользнув мимо. Я не растерялся: работы явно не было, но в долг-то попросить можно. Розарио это тоже было известно – он попытался исчезнуть, нацепив наушники и взявшись набивать текст на машинке. Я сел и уставился на него, наконец он сдался. «Сколько?» – спросил он, засовывая руку в карман. Дал ровно половину запрошенной суммы и принялся читать мне мораль. И долго я собирался продолжать в том же духе? Разве мне неизвестно, что главред устал от моей необязательности? Место в редакции имелось, почему бы его не занять? Да, это он нашел мне работу, поэтому имел право так со мной разговаривать. Розарио был хорошим другом – печальный южанин с вечно недовольной женой. Он оставил родное селение и омываемый синим Ионическим морем мыс, чтобы перебраться в Рим и стать журналистом, а в итоге набивал чужие статейки, предварительно записав их на покрытый воском диск. Идиотизм подобного занятия омрачал последние годы его молодости, но он не сдавался – маленький, смуглый, понурый, но непокоренный.