Бесконечное землетрясение - Дара Эван

— Принесу вам ту газету в пятницу, профессор, — сказал молодой человек. Улыбнулся и с той же улыбкой отвернулся и начал наполнять пакеты других попрошаек.

Отец отобрал несколько особенно уродливых редисок из предложенных и бросил их назад. В горле у него тихо булькнуло. Возможно, это была отрыжка.

Они ушли после того, как подхваченный ветром полиэтиленовый пакетик замотался вокруг отцовской щиколотки и они наполнили его тоже. Четырьмя рябыми апельсинами.

Они покинули центр социальной помощи под искрящимся солнцем. Ветер стих до щекотливого бриза: он чувствовал его локтями и ушами. В руках он нес третий пакет, с апельсинами.

Они шли через квартал с ангарами из вороненой стали, заполненными инструментами и покореженными частями машин, в основном дверцами и боковыми панелями. Ремонтные мастерские.

— Зачем ты сказал, что безработный? — спросил он.

Ни заминки, ни остановки. Оба, он и отец, шли дальше.

— Ты учитель интеллектуальной истории девятнадцатого века, — напомнил он. — Ты же сейчас работаешь.

Отец пнул камешек.

— Ну, — произнес отец, — такой ответ показался мне более точным в процентном отношении.

— Почему ты так сказал?

Отец поднял глаза к небу и наклонился, чтобы внимательно взглянуть на сына. Потом уставился вдаль.

— Я хотел послать больше в хранилище Аркор.

Он ничего не ответил. Он уже это слышал.

Они шли в тишине, только шуршали пакеты с деформированными фруктами и овощами.

— А это, — пробормотал отец, — поможет ему поступить в коммерческую школу.

Он ждал шесть дней. Этого времени было достаточно, чтобы прошла обида, но мало, чтобы развеять острое любопытство. Которое должно было прорваться. Которое необходимо было утолить.

Они все еще жили в Джексонвилле, сидели в комнате, серой, как мыльная вода, даже несмотря на то, что одну стену полностью занимало окно. Стулья из твердого пластика были прибиты к полу над овальными потертостями, похожими на Млечный Путь. Информационные плакаты в официальном стиле висели между желтыми следами от скотча. В углу стоял неработающий кулер. В длинной прозрачной трубке еще сохранились складные бумажные стаканчики.

Они ждали, когда можно будет забрать их универсал, отбуксированный, конфискованный и слишком дорогой, чтобы его отдали вовремя и мама успела поехать на день рождения к подруге в пригород. Он ждал шесть дней, время было подходящим, и он спросил отца, невзирая на обстановку.

— Ну, — сказал отец и выдохнул, — даже не знаю, с чего начать.

— А давай с чего угодно, — предложил он.

— Это мысль, — ответил отец и положил ему руку на плечо. — Итак, что я могу сказать тебе про хранилище Аркор. — Отец снял руку, опустил глаза. — Ну, это вместилище. Пристанище. Место упокоения для человеческих руин. — Отец посмотрел сквозь огромное, во всю стену, окно, которое ничуть не красило комнату. — Это может прозвучать трагично, — сказал он. — Но это правда. — Отец оперся локтями о колени и уставился в пол. — Подумай о тех случаях, когда ты нанес себе вред, — сказал отец. — Понимаешь? О любом из многих-многих раз, когда ты совершил по отношению к себе постыдно ужасные поступки. Все компромиссы, измену себе, полную капитуляцию. Реальные пошлые поступки, от которых кишки горлом. То, что ты сделал ради выполнения обязательств, под влиянием обстоятельств. Или капитулируя перед силой. Или ради чужого одобрения. Вспомнил? Выбери любой из сотен, тысяч раз, когда ты поступал так с собой. Теперь подумай о том, как из-за этого ты чувствовал себя будто бы меньше. Как ты сокращался из-за предательства самого себя. Как ощущал, словно некая часть тебя была буквально обрублена. — Отец повернулся к нему. — Так и происходило. Что-то было потеряно. Нечто столь же ключевое и важное для тебя, сколь и хрупкое. — Отец отвернулся. — Но это не убито полностью, сынок. Оно попало в хранилище Аркор.

В зал ожидания вошла женщина латиноамериканской внешности. Поговорила с кем-то сидящим за стеклянной перегородкой.

Отец резко развернулся лицом к окну. Заговорил тихим голосом.

— Ну так вот. Хранилище Аркор — место, куда уходит добродетель, когда ей стыдно. Где оказываются после резни частицы тебя, принесенные в жертву мирской суете. Миллионы частиц твоей души, слишком хрупкие, чтобы устоять перед человеческим прикосновением.

Он подумал об этом. Вроде бы разумно.

— Но…

— Они отправляются туда для сохранности, — сказал отец. — До лучших времен. Ясно? — Отец опустил взгляд. — Это вроде как необходимо, — сказал отец. — Треск от разрыва с миром может быть замаскирован под вопль. Иногда под вздох. Это несомненно происходит. Но твоя добродетель не потеряна. Она не исчезла. Она просто отправлена на хранение до того момента, когда сможет вернуться в мир и выполнить свое предназначение в безопасности.

Сидевший позади них человек зашуршал газетой.

— А пока у нее есть компания, — сказал отец. — Утешение. Ближайшее подкрепление, которое дает ей знать, что она в колонке под названием «Правильно».

Он осмыслил это. Кивнул.

— И что, как долго собирается это хранилище? — спросил он.

— Ну, как минимум четыре тысячи лет, — сказал отец. — Долгий срок. Но, кажется, частицам души еще небезопасно возвращаться. Понимаешь? — сказал отец. — Это не сложно. Добродетель никогда не отменяется. Она застенчива и склонна к уединению, но она держится стойко. Добродетель знает, как сберечь себя. Механизм столь же чистый и неизбежный, как сохранение энергии. Каждая маленькая смерть приумножает большую жизнь где-то в другом месте. — Отец дотронулся до его плеча. — Тебе это понятно? — спросил он. — Сын, даже когда ты наносишь себе самый гнусный вред, твоя добродетель остается целой. Она упрямо сохраняется там, где ее полностью признают. Аркор — противоположность ящику Пандоры, он вбирает в себя и укрывает все хорошее, что мир отрывает от тебя. Ясно? — сказал отец. — Помни это. Твоя добродетель никогда не отвергается. Она просто недостаточно вынослива для этого мира.

Он перекрестил ноги в лодыжках и задумался.

— Но если добродетель может никогда не вернуться, если ей, ну, четыре тысячи лет, — сказал он, — что в ней толку? — Он взглянул на отца.

— Да, — сказал отец. — Ну, это дает цель. — Отец кивнул. — По крайней мере, это дает цель мне. — Отец потупил взгляд. — Я хочу сказать, довольно очевидно, что я пытаюсь, со всеми моими капитуляциями — с каждой пугающе невообразимой из них, — ясно, что я пытаюсь построить Хранилище. Чтобы набить его столькими неудачами, что оно лопнет по швам. Понимаешь? Скоро — очень скоро — Хранилище будет вынуждено выломиться из любого ограниченного пространства, которое способно включать его. — Отец улыбнулся. — Тогда, конечно же, вся тайная добродетель будет освобождена, — сказал отец. — И сможет вернуться в мир. — Отец кивнул сам себе. — Понимаешь? — сказал отец. — Я вовлечен, так сказать, на постоянной основе, в осуществление благороднейшей цели. Я работаю для тебя.

Он действительно верил в это тогда, и он не верит в это сейчас, и он не верил в это тогда, и он не верит в это сейчас.

Он проходит через участок, затененный кампешевыми деревьями, которым удалось сохранить вертикальное положение. Тащится дальше, когда солнце достигает зенита. Перед ним огромное, бескрайнее поле, зыбящееся, как ковер-самолет, каким-то образом прикрепленный к земле. Он крутится на месте, находит устойчивое положение. Смотрит в небо, чтобы заново определить направление. Снова видит, что солнце очень высоко. Условный рефлекс все еще связывает полдень с обеденным временем, и его немедленно одолевает голод. Или он начинает осознавать подспудный голод, всегда готовый наброситься на него.

Он решает вернуться в тень деревьев. Уже исходит слюной при мыслях о плантанах. Он поворачивается, встает, видит с новой точки обзора спальное место, сооруженное между двумя стройными кампешевыми деревьями. Это прискорбное зрелище: земляная насыпь, окружающая несколько слоев заплесневелого брезента, из-под которого выбивается ложе из травы и листьев, еще темных от прошедшего дождя. Серые одеяла, сложенные, чтобы сидеть на них днем, которые, он знает, станут жесткой подушкой на ночь. На земле рядом валяются три ботинка из разных пар, когда-то явно стоявшие параллельно, а не разбросанные.