Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Он не представляет, почему кто-то остановился здесь на ночлег. Это не согласуется ни с какими его представлениями о безопасности. Место отдаленное, но не защищенное. Неоправданно открытое стихиям. Тесное и без возможности замаскировать тайник. Заявляет о себе толчок Q2, и из-под слоев одеял у северного дерева высовывается рука. Кисть ныряет к земле, и, опираясь на нее, обнаженная спина скользит вниз по стволу дерева. Он слышит приглушенный стук, когда все тело шлепается на землю.

Он пугается, отпрыгивает. Потом медленно, между толчками, идет вперед. Может, человеку нужна помощь.

ЭЙ! — говорит он, осторожно приближаясь. — ВАМ…

— Оставьте меня.

Он останавливается. Юношеский голос. Без каппы. И дрожащий. Он хочет развернуться и уйти, чтобы уважить просьбу, которая звучит как приказ. Но голос у юноши и впрямь очень нервный.

ВАМ ПО…

Он делает шаг, и сидящий парнишка быстро прячется от него за дерево. Но что-то ему мешает, и мальчик нечаянно возникает прямо перед ним. Прижимает лоб к подобранным коленям, крепко обнимает их руками. Бросает взгляд наружу, в мир, зарывается лицом в переплетение колеблющихся конечностей.

Узнавание происходит мгновенно. Не важно, что сидящий мальчик с головы до ног перемазан грязью, верхняя часть тела защищена только нагрудником. Что он истощен до ужаса, до крайности. Пальцы стали узловатыми, руки не пропорционально длинные, брючины свисают лоскутами с глубоко протравленных корками колен.

Несколько месяцев после приезда семьи на остров он работал в марине в Виль-Эмиле, помогая разгружать прогулочные суда. Реки, потоки разных вещей снимали с палубы: завернутые в бумагу маленькие коробки, водные лыжи, корзины с едой, плетеные саквояжи; запасную одежду, ведерки для льда, ротанговые сумки, наполненные шлепанцами, и досками для настольных игр, и чашками со следами губной помады. Иногда он ступал на борт, в основном же получал вознаграждение на пирсе. После того как все вещи были снесены на сушу, он ждал на причале, чтобы помочь пассажирам высадиться на берег. Он протягивал руку ладонью вверх, чтобы они оперлись на нее, и обеспечивал им устойчивость, в которой они нуждались и которой искали.

Он ходил на пирс два или три раза в неделю — сорок минут пешком — и порой зарабатывал пятьдесят или шестьдесят флоринов меньше чем за три часа. Он отдавал матери чек, который паренек, сейчас вжавшийся в дерево, вырывал из чековой книжки. Мальчик сидел за деревянным столом с толстыми ножками в небольшом офисе с гудящим над головой вентилятором и окнами, выходящими на воду, а в наушниках у него вечно грохотал драм-н-бейс. Паренек приветливо подписывал чек, вынимал копирку, доставал монеты из выдвижного ящика. Он улыбался ему, и исподтишка хихикал над благодушными пассажирами яхт, и предлагал остатки мангового нектара из бутылочки, которую всегда приходилось держать под рукой. Дважды, когда бутылка оказалась почти пустой, мальчик протянул ему новую, полную. И оба раза открыл для него бутылку металлической открывашкой. Может быть, потому, что он был единственным носильщиком хотя бы приблизительно его возраста. По слухам, мальчик был племянником владельца порта.

Сейчас он здесь и не здесь. Это не тот парнишка, которого он знал.

ПРИВЕТ, — говорит он, но остается на месте. — МОЖНО…?

— Я помню тебя, — говорит мальчик, все еще глядя в землю. Мальчик смотрит вправо, снова вниз. — Только, пожалуйста, не говори того же самого.

НЕТ, — говорит он. — НИКАКИХ ВОСПОМИНАНИЙ.

Слова имеют горький вкус. Не нужно было их произносить. Взять бы их назад.

ЛАДНО? — говорит он. — БОЛЬНО?

Мальчик ничего не отвечает.

МОГУ ПОСМОТРЕТЬ, — говорит он. — ВСТАНЬ. НИЧЕГО.

Мальчик сидит, уставившись в землю.

ЕДА, — говорит он громче. — ЕСТЬ. ВОТ. ТЫ…

— Не трать ее понапрасну.

МОГУ ДОСТАТЬ ЕЩЕ.

— Не трать ее!

Он все-таки делает шаг вперед.

НАДО ЕСТЬ. ХУДОЙ.

Мальчик не отвечает.

ХУДОЙ!

Парнишка хранит молчание.

— Спасибо, — наконец говорит он. — Правда Но, пожалуйста. У меня… — Голос мальчика стихает. — У меня есть все, что нужно.

Эти пальцы. Голени теряются среди висящих тряпок. Это скорчившееся тело. Вся грация пропала.

ТОГДА ПРОСТО МОРКОВЬ, — говорит он. — У МЕНЯ МНОГО…

Мальчик поднимает глаза, вскакивает, бросается к нему. Прокатившись на гребне Q2, паренек приземляется прямо перед ним, хватает его за левую руку, берет ее обеими руками, сильно кусает. Впивается в его плоть и мотает головой, как крокодил, терзающий противника.

Он потрясен, но почти ничего не чувствует. Страх, непонимание препятствуют боли. К счастью, рука закрыта щитком. Тот оказался плотнее, чем он думал.

Потом мальчик перестает мотать головой. Вынимает руку изо рта, затем опускает свои руки. Мальчик делает шаг назад, смотрит на него. Взгляды их впервые сцепились. Выражение лица у мальчика как у лани, но печальное. Мальчик открывает рот. Зубов почти нет. Спереди ни одного. Лишь блестящие красные десны.

— Одно падение, — говорит парень. — Одно неудачное падение.

Мальчик поднимает руки, закрывает нижнюю половину лица. Идет к дереву, садится. Снова прижимает к груди колени, укладывает на них руки по очереди. Кладет лоб на руки.

Он смотрит на мальчика, на его макушку, скукожившееся тело. Чувствует горячее желание броситься к нему, обнять. Взять его за плечи, даже если мальчик отвернет лицо.

Он решает не делать этого. Вдруг мальчик подумает, что это ответное нападение. Может, так оно и будет.

Хотя они работали вместе несколько месяцев, он так и не узнал имени мальчика. Он стеснялся спросить об этом. Не будет спрашивать и сейчас.

ЧТО. СДЕЛАТЬ.

— Стой здесь и смотри, как мое тело гниет. Потом умирает.

НЕ НАДО.

— Раньше я был большим мускулистым парнем. Запросто поднимал сундук с посудой. Мне даже не приходилось качаться.

ПОМНЮ. СМОЖЕШЬ. СНОВА.

— Зубных врачей нет. А если и есть, они не могут использовать свое оборудование. Что означает, что зубных врачей нет.

ЛЮДИ ПОНИМАЮТ.

— Ну да. Потому-то, когда я не вижу, они трогают пальцами свои зубы. Хотят убедиться, что те еще на месте. Потом улыбаются сами себе своей зубастой улыбкой.

НЕ ВСЕ.

— Жалость лучше?

Он удерживает равновесие, силится устоять на ногах.

ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, МОЖНО ГОВОРИТЬ.

— Да. Но послушай, что я говорю.

Он шаркает ногами по земле, чтобы посмотреть, поднимет ли мальчик голову, когда он соберется уходить. Мальчик не поднял.

Время от времени в марине он получал чаевые. Пять флоринов. Десять. Хорошие чаевые. Только за то, что подал сумку. Перенес канделябр в ждущий автомобиль. Это случалось нечасто, может, дважды за три недели. Он не говорил матери или отцу. Презренный металл.

Солнце, медленно садясь, указывает путь в соответствии с его лучшими расчетами. Он влечется мимо небольшого утеса, мимо оставленной гнить поленницы. Сброшенный на землю металлический знак предупреждает, что мощеная тропа, теперь заросшая как будто медленно кипящей травой, ведет к Карьерам, которые должны быть в нескольких милях отсюда. Нечто похожее на ночлежку для бродяг оказывается становищем большой семьи, копошащейся среди разбросанных предметов домашнего хозяйства — сиденье от дивана, чайник, большие ножницы, монтировка. Все это, люди, вещи, покрыто слоями грязи, истрепано временем.

Через час и сорок минут он выползает к месту, откуда открывается вид на развалины, которые, если он что-нибудь понимает, должны быть Тисиной. Но могут быть чем угодно. Город превратился в свалку. Он видит груды раздробленных на части предметов, которые невозможно опознать. Здания, силуэтами напоминающие устремившихся к финишу бегунов. Призраки улиц, по которым походкой только начинающего ходить ребенка ковыляют люди в рванье и защитном снаряжении. Потом останавливаются, шатаются, делают попытки переставить ноги, дрожащие, как усики насекомых. Бывшая главная площадь со знаком «Как правильно падать», высоко вознесшимся над серой чашей бывшего фонтана. Правительственные палатки, прикрепленные к земле кольями, но идущие рябью. И снова никаких жандармов в поле зрения. Вероятно, они сосредоточили свои усилия в больших городах.