Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Зрители приспосабливаются, и шквал финальных аплодисментов показывает, что большинство из них уже научились хлопать, не теряя равновесия. Сидящие на земле тоже не отстают: приветственный топот оглушает. Так же как и необузданные гортанные звуки. Ответ публики невероятный, и намного больше людей, чем на прошлом представлении, выходят вперед и бросают флорины в маленький чайник без ручки. Одна жен шина кидает десять флоринов. Другая двадцать. В толпе — обнажающие каппы улыбки, мычащие благодарности, танцы повторяющих движения жонглера запястий.

Он останавливается, медленно продвигается вперед. вынимает из кармана нагрудной сумки десять флоринов. Это самое большее, что он может, по зрелом рассуждении, дать. Ничтожность этой суммы уязвляет. Зрелище заслуживает бесконечно большего вознаграждения. К тому же всегда есть особняки. И все же он должен, должен проявлять здравомыслие.

Он ждет, когда молодой жонглер отвернется, и тогда подходит. Потом он встает на колено, опускает монеты в чайник так осторожно, что они не звенят. Он поворачивается и собирается уходить. Затем оглядывается, шарит в кармане нагрудной сумки, добавляет еще два флорина.

Тем временем молодой человек отвечает на чье-то рукопожатие, и оба кивают и улыбаются друг другу. Не поворачивая головы, молодой человек говорит:

— Спасибо за помощь, дружище. — Жонглер резко поворачивается к нему и протягивает унизанную кольцами руку. — Не смог бы закончить представление без тебя. — Молодой жонглер берет его руку и трясет.

Но молодой жонглер смотрел в небо. А на лбу у него балансировала кегля для боулинга. Когда он спас укатившуюся кеглю и положил ее поближе к шарящей руке молодого человека. Жонглер никак не мог знать.

Он неуклюже вытаскивает пальцы из рукопожатия, смотрит вниз.

СПАСИБО, — говорит он.

— Просто выручил меня, — говорит молодой человек.

Он смотрит на жонглера, покачивается, выпрямляется.

ТЫ ВИДЕЛ?

— Ни за что бы не пропустил.

Он улыбается.

СПАСИБО.

Молодой человек улыбается ему. Смотрит прямо на него.

— Значит, ты прошел весь путь до Тисины только ради представления?

НЕТ, — говорит он и тут же жалеет об этом.

— Ах, — говорит молодой человек. — Другие дела здесь.

Он ничего не отвечает. Он не хочет смотреть на молодого человека. Не хочет отводить взгляд.

КОГДА ТЕПЕРЬ? — спрашивает он.

— Ну, на сегодня все, — говорит молодой человек. — Примерно после пяти реквизит уже видно нечетко.

А-А, — говорит он. — КОГДА ТЕПЕРЬ?

— Ух ты! — говорит молодой человек и улыбается. — Вот это напор. — Молодой человек хлопает его по плечу, начинает отворачиваться. — Надеюсь увидеть тебя завтра. Здесь около полудня. — Молодой человек делает шаг в сторону от него. Поднимает кегли для боулинга, кольца. Потом поворачивается и идет назад. — Слушай, — говорит жонглер. — Как тебя зовут?

Он смотрит на молодого жонглера.

СЭМ, — говорит он.

— Ладно тогда, Сэм, — говорит молодой человек. — Спасибо, что пришел.

Жонглер складывает в свой рюкзак оставшиеся принадлежности, разворачивается и уходит. По пути он протягивает руку и привлекает к себе молодую женщину, которая семенит рядом с ним. Она в свободной одежде оранжевого и гранатового цвета, у нее длинные прямые волосы оттенка клеверного меда. Они колышутся на спине, как занавеска из бисера. Но он не понимает, дрожит ли она и если да, то по какой причине.

Наконец он может заняться стиркой. На день позже, чем ему бы хотелось. На два. Он весь в разводах жирной грязи, опустившийся из-за своей истории. Смердящий, жалкий, растрепанный. Но возможно, он просто приспосабливается к обстоятельствам, говорит он себе. Усилия те же, а двух дней как не бывало.

Он спросил у местных, и его направили в нужную сторону. В получасе от Тисины есть ручей. Когда он находит его, то видит, что это кладбище разбитых продуктовых тележек. Каркасы, колеса, корзины, ручки с наклеенной рекламой. Засоряющие ручей и оба его берега. Но вода течет, и место уединенное. Продуктовые тележки? Знак вопроса.

Он снимает рубашку, защитное снаряжение, леггинсы, все остальное. Трет их с помощью камней. Запасной одеждой, стираной, но совершенно непрезентабельной, вытирает лицо, руки, верхнюю, потом нижнюю часть тела. Потом он снова стирает одежду. Чувствует, как становится чище, даже в тех местах, которых не видит. Оголенная кожа снова соприкасается с воздухом, волоски приятно топорщатся. Крупицы его существа заражают воду, сворачиваются, вихрятся и утекают прочь.

Он не хочет знать имени молодого жонглера. Отстранится, если кто-то когда-нибудь назовет его. Имена ограничивают, говорит он себе. Это тюрьма, уменьшение масштаба и потенциала. Воображаемые конструкции, которые отвердевают намертво. Так что он придумает имя. Имя, которое не ограничивает. Пласидо. Превосходно. Вернее и быть не может. Теперь еще. Этого мало. Молодой жонглер как бывший субботний день. Расслабленный и… расслабленный. Чудесный выходной. Значит, Пласидо Сабадо [1]. Отлично. Имя как песня. Песни тоже парят в воздухе, сопротивляются гравитации. Красиво переливаются благодаря вибрато. Передают то, что неспетые слова тщетно пытаются уловить, но не могут, никогда не могут выразить.

Сон — результат изнурения. Сейчас, думает он, это следствие радости. Он не может дождаться зари следующего дня. Когда приходит ночь и он ищет место для ночевки, он говорит себе, что сон — это вид транспорта.

Он не находит место и находит место. Почти любое подойдет, думает он. Поэтому он устраивается в бывшем водосточном желобе, тянущемся вдоль остатков тяжелой каменной стены. Камни, поросшие сорной травой, покрытые сахаристыми следами улиток, позволят прижаться к ним, защитят, тогда как большие бреши в стене будут пропускать прохладный воздух.

Он расстилает свой комплект, отказываясь от одного слоя одеял, одного слоя брезента. Безразличие — союзник. Ночь влажная, без угрожающих зву ков поблизости. Он пережидает волну землетрясения, ложится. Из-за неровности на земле голова оказывается слегка ниже, чем бедра. Он волнуется, что будет соскальзывать, повредит шею. Этого не происходит. Мелкие камни и корни удерживают его на месте. Он радушно приветствует их.

Домогаясь скорейшего прихода сна, он обращается к дневному списку ЭНЗ. Удаляет со своего пути то, что нужно забыть. Вскоре он видит воспоминания, сверкающие и вертящиеся подобно мигалкам на крыше полицейской машины. Ошибки, требующие забвения. Обескураживающие мгновения, пробудившиеся проклятия. Они весьма вероятно, наверняка помешают ему спать. Потом он видит выход, способ отделаться от этого печального гомона. Он превратит сам процесс ЭНЗ в то, что нужно забыть. Распрощается с ним, прижав к себе. Стиснет в объятиях до полного его исчезновения. Это хорошая идея, пора. Секунду он сосредотачивается, потом мысленно возвращается назад, воссоздает все составляющие техники ЭНЗ по пунктам — черта за чертой, основание и намерение, ошибка и поправка — и все забыто.

Потом ночь начинает просеиваться в уши. Возникает душевный зуд, разрастается в эпизоды из жизни. Отдаленный щебет звучит примечанием к рокоту. Но он научился не обращать внимания на все это. Подожди подальше, оно уйдет само. Он овладел способами заставить что-то исчезнуть.

— Вот бы стать колибри, — сказала мать.

Они стояли на дощатом пирсе в Виль-Эмиле. Ее ступни и лодыжки закрывал потрепанный чемодан. Первое впечатление от острова, его вязкого воздуха, от которого тяжелели ее волосы. Его неуклюжие старомодные машины, деревья, как в фильмах про джунгли.

— Колибри, должно быть, самые счастливые птицы на Земле, — продолжила мать. — Или не на Земле.

Он подумал над этим.

— Что ты…

— Никогда не приземляются. А когда уже приземляются, им не надо взлетать снова. Завидую. Первый шаг — он же последний.