Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Теперь отец пребывал в постконфликтной угрюмости. Смотрел в никуда, видел все.

— Да-да-да, — сказал отец. — И снова все понятно. Совершенно неоспоримо. Цивилизация — это обучение на преступника. Постоянное оттачивание навыков. Чтобы в основном грабить и обирать самого себя.

— Хм…

— Безусловно, — сказал отец. — Нравственность прибереги для других людей. Но только никакого цинизма, мой мальчик. Для него здесь нет места. Я не хочу, чтобы ты у меня стал слишком циничным. — Он замолчал и задумался. — Не волнуйся, — сказал он.

— Не буду.

На следующий день в школе он посмотрел в словаре слово «цинизм». Сначала на «цы», потом правильно. Он быстро понял его значение. Выучил наизусть.

Они шли через уличный рынок в западной части Виль-Эмиля, по его широкому главному проходу. По обеим сторонам находились палатки и веранды с навесами от солнца из рифленого металла или неопрятного брезента, медлительные люди грызли арахис и бросали скорлупки на землю. Отовсюду раздавались перекрестные крики. Держа отца за руку, он смотрел на горки гуав, ананасов и картошки, коричневые мешки с рисом и желтой кукурузной мукой. Отец тоже осматривал прилавки, изучая картонные ярлыки с нацарапанной ценой за килограмм.

Они ходили по рынку туда-сюда. Совершили примерно десятиминутный круговой маршрут. Повторили его, а потом пошли на третий заход. Пора было уже что-то купить. Отец остановился у двух первых прилавков, наполнил портфель манго с одного, гуавами со второго. Расплатился монетами из старого кошелька. Потом отец повел его в глубь рынка, временами держась вплотную к прилавкам, чтобы оставаться в тени. Они подошли к предпоследнему торговцу в конце рынка, там, где ряды открывались солнцу. Ананасы в этой палатке были крупные, мясистые и карамельно-коричневые. Отец отдал ему тяжелый портфель и начал изучать колючие фрукты, его любимые, рассматривая их, стуча по ним и иногда тряся. Купил три плода, расплатившись чеком, вынутым из переднего кармана. Он был счастлив, что отец сделал эту покупку. Ананасы были самым дорогим товаром на рынке. Он ощутил нечто сродни гордости. Потом он почувствовал что-то еще. Кроме прочего, отец перепроверял цены.

Они стояли в очереди в кассу в магазине электротоваров, купив вентилятор для спальни. Ему вроде как понравился тот, что отец выбрал из нескольких выставленных на полке. С ножкой в виде ноги страуса, барочной шеей, похожими на пропеллер лопастями, надежно забранными решеткой. Он поворачивался аж на сто двадцать градусов, влегкую.

— Так не получится, — говорил отец. — Использовать понимание, чтобы убить понимание. Поверь мне, ни в коем случае. Позитив, помноженный на негатив, дает негатив. Он наносит себе поражение при собственной победе. Лучше, — продолжал отец, — понимать, что предотвращает понимание. Чтобы узнать, что именно сами процессы познания делают невидимым. Недосягаемым. Что обязательно затмевают наши системы истин. Это реальная возможность — так же как делать вывод о присутствии небесных тел из того, как они искривляют ход вещей вокруг них…

Под вечерним солнцем они шли по дороге вдоль реки, чтобы забрать из школы сестру. Птиц не было, жара, неподвижный воздух. Отец был в лоферах с отваливающимися подошвами, которые все собирался починить. Солнце жгло.

— Но это базовая, фундаментальная асимметрия, понимаешь ли. Источник всего. Плохое хуже, чем хорошо хорошее…

Они сидели в футболках на автобусной остановке. На перфорированной металлической скамье, под которую обильно набилась грязная бумага. Жара увядала. Было, наверно, часа два, и отец раздражался, что автобус опаздывает. Отец постучал себя по ляжке ребром кулака, встал, вышел вперед и посмотрел на пустую дорогу, хотя они никуда не собирались по каким-то делам. Это была праздная поездка. Бесцельный выход из дома и возвращение. Отец тогда купил для семьи проездные на месяц. По причине, не поддающейся объяснению.

— Не знаю, зачем они вешают расписание, — сказал отец, снова сев. — Особенно здесь. Дороги плохие, техника старая, люди никогда в жизни не торопятся. Нет никакой необходимости.

Стая ласточек пролетела над полем перед ними. Описала дугу, растаяла вдали.

— Поразительна эта склонность к сомнительным преимуществам, — сказал отец. — Подумай об этом. Необходимость видеть во всем закономерность. Немотивированный оптимизм. То есть он везде: у Платона, у Заратустры. Кого ни возьми, у Христа и Маркса, у всех мечтателей, верящих в наступление новой эпохи. У Гаека и де Шардена. Индукция. Структурализм и деконструкция. «Сутра сердца». Ожидания. Михельс и Бакунин. Идеальное устройство, только и ждущее, что его обнаружат. Законы, формы, прямые линии. К чему эта двойственность? Этот дуализм, космология построены на ложном фундаменте. Видимое и невидимое, и почему-то невидимое всегда систематично, предсказуемо, продуктивно — лучше. Какое утешение. За хаосом лежит постижимость. Чистота. Смысл. Откуда это происходит? Дорогой брат Оккам, всегда ли прост смысл? Конечно, потребность порождает открытия. Но страх и пустота — плохие родители. В механике, квантовой механике, субстрат есть чистая случайность — повреждение и распад. Значит, договорились? Остерегайся этой системы систем, слепой жандармерии мысли. Распространенное мнение — завуалированное принуждение. Паллиатив. За хаосом кроется еще больше хаоса…

Отец схватил его, привлек к себе. Порывисто обнял за плечи, потом положил руку ему на макушку. Неловко потрепал по волосам. Q2 разразилось и прошло сквозь них обоих, поднявшись из неутомимой земли и взобравшись на…

Он садится, захлебывается слюной, видит, как мрак ночи приходит на смену его внутреннему мраку. Кладет руки на твердое дно своей импровизированной постели. Даже сотрясаясь, земля может давать опору. Грудь и шея пульсируют. Он стискивает брезент, одеяла, почву до такой степени, как только можно сжать эти плоские распластанные феномены. То есть, говорит он себе, совсем никак. Остров огромный и крошечный, а сам он просто крошечный.

Утро, ему нужна провизия, он должен на нее заработать. Он не знает, где это сделать, но научился находить возможности.

Он ест морковь и сырой ямс. Старается пить как можно меньше воды. Сделав последнее полоскание и проглотив воду, он встает, опускается на колени, собирает свой спальный комплект. Стряхивает прилипшие листья, черную грязь. Сворачивает и укладывает вещи в рюкзак, вынимает тюрбан, пристраивает его на голову. Кладет одну руку на сломанную каменную стену, которая загораживала его ночью. Предоставляла намек на прямизну, составлявший ему компанию.

Сегодня он не будет работать на особняки. Есть другая работа, всегда есть. Ее он тоже может найти.

Ветра нет, воздух давит. Жар от солнца опускается словно пластами. Делая высокие шаги от своего спального места, чтобы сократить вероятность мгновенного, особенно обескураживающего падения, он не узнает соседнего поля, идущей в гору местности и деревьев. Вокруг спокойно, людей нет. Он выдвигается в том направлении, откуда, как он смутно ощущает, пришел прошлой ночью. Через двадцать пять минут он видит нечто вроде тропы в траве, частично примятой, но не до самой земли. Он сворачивает на этот возможный маршрут, надеется, что не потеряет слишком много времени на блуждания, встает дважды.

Меньше чем через полчаса он в пригородах Тисины. Сразу после небольшого опаленного огнем кратера необъяснимого происхождения тропа разветвляется обычной паутиной ведущих в город дорог. Большинство из них тают в пыльной дали, красиво подчеркнутой сорняками и сухими стеблями. Он продолжает путь в центр, находит его так же, как раньше. Остатки ушедших в землю зданий и граждан, фрагменты уличных фонарей, автобусов, ворот. Также, предсказуемо, в тихих уголках серо-коричневые кружки мужчин, вытягивающих шеи, обстряпывающих делишки.

Он отстегивает клапаны на тюрбане, опускает их. Даже при таких мерах предосторожности он прячет лицо, направляясь к группе, собравшейся у разоренного древопня. Мужчины стоят плечо к плечу, иногда отворачиваются, чтобы прокашляться, регулярно нагибаются и выпрямляются, всегда подхлестывая свое внимание вернуться к суете вокруг чурбана. Он знает, что этим мужчинам известны способы заработать деньги, к которым сами они прибегать не будут.