Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Хьюстон Нэнси

— Мы не написали ни одной открытки, если не сделаем этого сейчас, рискуем вернуться в Монреаль прежде, чем они дойдут до адресата!

— Хорошая мысль, беремся за дело. Куда ты их положила?

— Они были у тебя! Подожди, я поищу… Все равно придется переуложить чемоданы…

— Где устроимся? В тени холодно, на солнце жарко…

— Я не взял шляпу!

— Сходить за ней?

— Не стоит, сядем в тенечке.

— Какие возьмешь? Ладно, давай мне остальные.

— С кого начнем?

— Составим список.

— Первым делом дети… и внуки.

— Адрес у них один, незачем тратить марку.

— Как скажешь…

— Идем дальше. Дебора… Нет, потом!

— У меня сосет под ложечкой!

— Надо же, у меня тоже!

— Попросим Гайю приготовить нам легкую закуску? Она могла бы принести ее сюда.

— Конечно, подставим второй столик.

— Сейчас спрошу… Эта женщина слишком много говорит, это так утомительно! Я и половины не понимаю…

— Значит, ты пишешь Дэвиду?

— Нет, лучше ты. Возьми «Давида» Микеланджело. Общий вид, хорошо? Не отдельную часть тела…

— Ха-ха-ха!

— Помнишь адрес?

— Наизусть не помню…

— Ну и ладно, подарим открытку, когда вернемся.

— Фреде подойдет колокольня Машен-Шуэтт?

— Хорошая мысль. Я беспокоюсь о Фреде. Неизвестно, помогло лечение или нет.

— У Марси, кстати, тоже была операция.

— Да, на той неделе… Нужно было связаться с ней…

— Ничего, она знает, как сложно звонить из-за границы…

— Посмотри на холмы! Какая красота…

— Они великолепны!

— Дома сейчас тоже, наверное, очень красиво.

— Я сделаю снимок?

— Давай…

— Где фотоаппарат?

— Наверху, в красной сумке…

— Скажи солнцу, пусть не шевелится!

— Ладно, а ты захвати для меня свитер.

— Замерзла?

— Немножко.

— Может, вернемся в дом?

— Давай… Я отнесу чашки на кухню.

— Будь осторожен, здесь ступенька!

— Ой-ёй, спасибо, что сказала!

Они любят друг друга.

Куда подевался Азиз?

Рена хватает фотоаппарат, выходит в сад и начинает снимать окружающую ее красоту. Гайю, несущую свет людям, несмотря на траур и одиночество. Ореховые деревья, смоковницы, огород, последние цветы осени. В черно-белом варианте получится великолепное торжество серого цвета.

Гайя говорит, говорит, улыбается, понимает Рену с полуслова.

«Она бы поняла, — говорит Рена Субре, — если бы я могла объяснить, если бы мой итальянский был на высоте. Я уверена — Гайя поняла бы, что я сделала это не специально, вылетело само собой. Слово, простое слово “Сильви”, имя Сильви, такое красивое имя, лес… Как? — спросила мама. — О чем ты? Сильви не было с вами в Лондоне! А я молчала молчала молчала в ответ, и тогда… Гайя поняла бы, что я не хотела, что сделала это не нарочно, вырвалось само собой, это случилось через несколько месяцев после путешествия в Лондон, я описывала маме блошиный рынок Портобелло — она их обожала — и винтажные платья. Мы с Сильви их мерили и так веселились! — Что? — Пауза. — Прости прости прости, нет нет нет, ее там не было, конечно, не было… Растерянность, смущенный лепет, краска стыда заливает лицо… Я поняла по глазам мэтра Лизы Хейворд, что катастрофа неизбежна. Я не хотела, ничего этого я не хотела, произошла ошибка, так бывает, правда, Гайя? Я… это из-за меня… по моей вине… непоправимой, неизбывной… слово “Сильви” отняло у меня…»

Caos^[184]

Шесть часов. День идет к концу с обжигающе-острой нежностью. Рена сделала больше ста снимков. Симон и Ингрид насладились сиестой. Осталось придумать к этому дню вечер…

— Я не хочу, чтобы вы снова ради нас стояли у плиты, — говорит Рена Гайе. — Мы найдем симпатичный ресторанчик в городе.

— Очень удачно! — радуется Гайя. — Сегодня я принимаю друзей.

— А… Benissimo^[185].

«Она принимает… — повторяет про себя Рена. — Возможно, в этом все дело. Возможно, Симон, проснувшись сегодня утром, почувствовал, что мы попали в дом, куда хозяйка может звать гостей». Она идет к лестнице, а Гайя включает телевизор, поднимает со ступеньки вечернюю газету.

— О Боже! — восклицает она. — Взгляните, что творится у вас во Франции.

Рена в мгновение ока преодолевает расстояние от лестницы до телевизора.

Сцены хаоса. Распахнутые ворота, дым, задыхающиеся люди. Окаменев от ужаса, она узнает ворота маленькой мечети, расположенной в одном здании с хаммамом, куда ее водила Айша. Женщины мылись и слышали, как молятся мужчины. В другие дни все наоборот. Она узнает этих мужчин — не в лицо, нет, по внешнему облику. Скромные, чтобы не сказать жалкие, люди. Немолодые, покорные, измученные жизнью. Бесконечно терпеливые.

— Что происходит? — спрашивает она у Гайи — комментатор RAI^[186] говорит слишком быстро.

Гайя повторяет, намного медленнее, но Рена все равно не врубается. Даже если бы Гайя говорила на французском или английском, она бы не поняла, потому что это неосознаваемо: возможно, полиция бросила слезоточивую гранату, возможно, внутрь мечети, возможно, в час молитвы. Люди вываливаются на улицу, кашляют, отплевываются, плачут. Оператор переводит камеру на толпу, молодежь кричит, бросает камни.

— Напоминает интифаду! — восклицает Гайя, и Рена вспоминает красивую пару старых аргентинских евреев, которых встретила в Хайфе. Они жили в Израиле с 50-х годов и ужаснулись, узнав, что она собирается посетить палестинские территории. «Неужели вы показываете канадским друзьям беднейшие и потому самые опасные парижские предместья?» Помнится, сравнение озадачило ее, она восприняла их слова как признание. Происходят жестокие столкновения, горят машины, лица искажены ненавистью, женщины в гневе, еще горящие машины, Азиз наверняка там, в толпе, или где-то сбоку, освещает события для газеты. Если она вглядится в экран повнимательнее, наверняка найдет его и скажет Гайе: «Вот он, мой муж, видите, видите? Да, вот этот! Молодой араб, высокий и худощавый, с выступающими скулами, красавец. Да, это мой любимый, настоящий герой…» Он рано научился переплавлять печаль в энергию, а горечь — в созидание. Лентяй в детстве, он в четвертом классе вытащил «счастливый билет» — потрясающего учителя — и сумел сдать экзамены на степень бакалавра. Болтун стал журналистом. Азиз — один из редких посредников-переговорщиков среди трусливых и обидчивых сушистов^[187], населяющих кипящий котел, в котором смешались сто национальностей, семьдесят языков, пятнадцать религий, задавленных двумя миллионами ежедневных горестей… Да, он очень молод, почти ровесник моих сыновей. И они, по правде говоря, не сразу приняли нового отчима, но теперь все хорошо, Гайя, и я себя не помню от счастья…

Ничего этого Рена не произносит, итальянская съемочная группа давно покинула парижскую окраину. Телевизионщикам не терпится снять другие гнойные раны планеты — с перерывами на рекламу, разумеется.

Поднявшись в номер, чтобы переодеться к ужину, она слышит, как суетятся за стеной Симон и Ингрид.

«Завтра, — мысленно обещает им Рена, — гроза пройдет, и вы проснетесь в прекрасном настроении. Все будет хорошо. Мы окажемся на финишной прямой путешествия».

— Все будет хорошо… — повторяет она вслух.

В ресторане все безуспешно пытаются поддерживать разговор и вымученно улыбаются, когда возникает очередная неловкая пауза.

Они рано ложатся.

И долго не могут уснуть.

ПОНЕДЕЛЬНИК

«Я хочу создать нечто колоссальное — вроде семьи».

Rovine^[188]

Франция лежит в руинах, как Багдад или Могадишо^[189]. Между грудами строительного мусора блуждают тени, повсюду царит неописуемый ужас. Я должна вот-вот родить, кажется, у меня будет мальчик. Мать малыша дала мне сына, чтобы я разрешилась от бремени. Это легкие быстрые роды. Но когда ребенок появляется на свет, он напоминает запеченный утиный паштет в собственном жире, он выходит из чрева в двух кусках. Неподвижных. Я в ужасе — мальчик родился мертвым! Я зову Алиуна. Он прибегает и говорит: «Да нет же, смотри! — берет в руки больший кусок и осторожно его разворачивает. — Малыш жив! И он прекрасен!» Я беру сына — он и правда прекрасен и улыбается мне. Нужно бежать к его матери, сказать, что все прошло хорошо — намного легче, чем с моими собственными сыновьями! Мы с Алиуном восхищаемся природной улыбчивостью новорожденного. Мы очень счастливы! И тут я вспоминаю, что страна в огне и захлебывается кровью…