— Да, я в курсе, — отвечает она.
Симон покупает несколько англоязычных газет, листает их на ходу.
— Разве Азиз не из этого городка? — растерянно спрашивает он.
— Из этого, из этого. В этом, как ты его назвал, городке Виктор Гюго написал «Отверженных».
— «Отверженные!» — восклицает Ингрид. — Несколько лет назад мы видели мюзикл на площади Искусств! Чудное было представление, правда, папочка?
— Там его разыгрывают уже сто пятьдесят лет. Тысячи Жанов Вальжанов попадают в тюрьму за кражу хлеба. Иногда и за меньшую провинность.
Она не рассказывает отцу и мачехе, сколько ночей Азиз провел в участках, им не нужно знать, что его брат уже полтора года сидит в тюрьме Вильпента. Рена боится, что Ингрид снова заговорит о своем родном Роттердаме, который становится подобием Кабула, и заявит, что все мусульмане опасны. Она спрашивает натужно веселым голосом:
— Ну что, мы идем смотреть эту церковь?
Duomo[195]
Их ожидает полное разочарование. Здание реставрируют, оно закрыто строительной сеткой с изображением фасада.
— Напоминает репродукцию! — восклицает Симон.
Он не шутит, просто страдает близорукостью, дальнозоркостью и катарактой и считает, что видит здание «во плоти», залитое ярким солнечным светом. Туристы — дураки. На сей раз глаза супругу открывает Ингрид.
Они гуськом входят в огромный храм, и их обнимает полумрак. Служитель знаком призывает Симона снять шляпу: в католических храмах женщины — даже протестантки — обязаны быть в платках, шляпках, беретках, а мужчины — даже иудеи — должны снимать головные уборы. Симон, объединив в одном жесте чувство юмора, детский вызов, послушание и неподчинение (Рена помимо собственной воли восхищается отцом — в отличие от служителей), срывает шляпу и водружает ее на голову жены.
Innocenti[196]
Ничто здесь не напоминает флорентийский собор Сан-Лоренцо: пространство перегружено смешанным декором. Они решают не разбрасываться и повнимательнее рассмотреть цветные мраморные плиты: три тысячи квадратных метров библейских сцен. В душе Рены просыпается привычный страх: насколько глубоко ей следует погрузиться, как проникнуться этой жизнью, не покидая Сиену? Она отходит в сторону, чтобы никто не помешал навечно запечатлеть в памяти мозаики.
Вот «Избиение младенцев»… Сколько раз, в тысячах вариантов — полотнах, рисунках, фотографиях, фильмах — мастера запечатлевали кричащую мать, пытающуюся вырвать еще живого ребенка из рук врага или обнимающую уже мертвого сына?
А тебя, мертвого наполовину ребенка из твоего сна, кто тебя оплачет? — шепчет Субра.
«В апреле прошлого года близ Ларбаа попали в засаду и были убиты четырнадцать человек, в том числе старуха и две девочки. За последние годы в Алжире, родной стране родителей Азиза, погибло сто пятьдесят тысяч человек. Кто их убил? Наши сыновья. Да, наши мальчики, которые все время уходят на войну, чтобы страдать и проливать океаны крови, умирать, убивать, ненавидеть, маршировать с песнями, носить форму, “хором” отдавать честь и изничтожать сыновей чужих матерей ударами кинжалов, ножей и штыков, выстрелами, ядами и даже радиацией…
О, чччерт! Так и заикой недолго стать!» — Рене показалось, что кто-то схватил ее за зад, она приготовилась рявкнуть что-нибудь нелицеприятное, но вовремя сообразила, что это ожил ее телефон.
Азиз? — Она тащит трубку из тесного кармана. — Азиз? — смотрит на экран. Нет, Керстин.
— Как ты? — спрашивает она подругу, понизив голос до шепота и сделав несколько шагов к выходу.
— А ты еще жива?
— С трудом.
— У меня плохая новость.
— Ох…
— Плохая для меня.
— Значит, и для меня тоже.
— Ну… для меня она не очень-очень плохая, но…
— Не терзай мне душу! Кто умер?
— Ален-Мари.
— И еще раз — ох!
— Сердечный приступ. Раз — и готово. Вчера вечером позвонила его сестра, а детали сообщили общие друзья. Он был с молодой женщиной.
— Лет двадцати четырех?
— Типа того. И… только не смейся, Рена…
— А-а-а… поняла… объелся «Виагрой»?
— Ужасно, да? Он мой ровесник. Шестидесятивосьмилетние начали дóхнуть, и это так странно… Но знаешь, что еще более странно? Реакция моего сына. Пьер ужасно расстроился. Упрекает меня за то, что мешала ему узнать отца. Он хочет все услышать об Алене-Мари, даже сочинил музыкальный отрывок для него…
Мобильник Рены издает паническое бип-бип, передразнивая сердечный сбой мужа Керстин, потом экран гаснет и телефон «умирает». Электричество изобрели в конце XIX века, но в Сиенском соборе подзарядить батарею не получится.
Рена возвращается к своим.
Pestilenza[197]
Они сидят на скамье, напротив роскошной фрески. Ингрид растирает лодыжки, Симон то ли дремлет, то ли просто решил дать отдых глазам. Рядом с ними устроилось скандинавское семейство: четыре светловолосые загорелые особи, одетые во все белое. Вид у них счастливый и очень сплоченный. Мать комментирует библейский сюжет, отец кивает, сын и дочь, подростки, задают умные вопросы.
Рена отчаянно ищет в путеводителе факты, которые смогли бы заинтересовать ее бедных стариков.
«Не только тебя, папа, повороты судьбы заставили оставить работу незавершенной. Взгляни на Сиену! Гениальный проект: возвести на этой площади самую большую церковь в мире (ныне существующая часть — всего лишь трансепт[198]). Но в 1348 году строительство было приостановлено. Численность населения сократилась на две трети. Бал правила Смерть. Повсюду лежали смердящие тела. Черные бубоны, крики, стоны. Умирающих женщин и детей сбрасывали в общую могилу. Всю Европу накрыла эпидемия чумы, над землей повисли ужас и отчаяние… Все в порядке? Тебе лучше?»
Она конечно же не произносит ни слова.
Kannon[199]
Они расстаются с базиликой, и Ингрид тут же объявляет, что им необходимо подкрепиться — где угодно, в первом же кафе, которое попадется по пути. Рена надеется найти террасу на солнце, предлагает пройтись еще немного — и они вдруг оказываются на Пьяцца-дель-Кампо[200] — центральной площади Сиены. Да, она помнит эту наклонную площадь в форме створки морской ракушки: согласно летописи, в начале XII века граждане расчистили поле в долине трех холмов и появилась площадь — жители коммун-соперниц сходились сюда торговать и выяснять отношения. Уже в XIII веке, во времена правления Совета Девяти, площадь застроили и вымостили красным кирпичом, разделив полосами белого известняка на сектора, каждый представлял одного из правителей.
Рена, Симон и Ингрид устраиваются на солнечной стороне, занятые не героическим прошлым города, а собственными микроскопическими заботами — как средневековые сиенцы! — заказывают сандвичи, салаты и aqua gassata[201].
Бесприютный клоун таскается между столиками — предлагает туристам дешевые поделки. Рена срывается (ей хватило давешнего флорентийского «диктатора»): Non voglio niente, niente, niente![202] — и Ингрид, изумленная ее резким тоном, делает падчерице большие глаза.
Расслабься, милая, — советует Субра. — Оглянись, подыши, успокойся! Жизнь прекрасна!
— Ты красивая, когда гневаешься, — неожиданно заявляет Симон, и Рена вздрагивает от совпадения реального с воображаемым. — Можно я тебя сниму?
— Ты почему так мало фотографируешь, Рена? — участливым тоном интересуется Ингрид.
— Трудно конкурировать с открытками…
Она отдает «Кэнон» отцу.
Странно видеть фотоаппарат в покрытых «гречишными» пятнами руках Симона, он как будто взял ее за руку или за ногу, ведь «Кэнон» давно стал частью Рениного существа.
Он почтительно рассматривает его со всех сторон, потом нацеливает на дочь, щелкает. Раз, другой…
