Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Хьюстон Нэнси

Buon governo^[210]

Симон, Ингрид и Рена разглядывают фрески Амброджо Лоренцетти^[211] и подслушивают разговор пожилой англичанки с сыном.

Мои сыновья! Где мои сыновья?! Рена едва не задыхается от жестокой тоски по Туссену и Тьерно. Неужели, если мы через четверть века отправимся в путешествие — мне исполнится семьдесят, — они будут испытывать чувство вины, нетерпение и злость, как я по отношению к отцу в последние дни?

— Как организовать подобающее правление? — спрашивает англичанка назидательным тоном, читая картину, как книгу — сверху вниз и слева направо. — Смотри: связи между ангелами небесными и Дамой Юстицией должны быть крепкими, чтобы Дама Согласие сплела их в единый шнур, чтобы потом этот шнур соединил буржуа и благодаря их поддержке поднялся наверх и превратился в скипетр…

—.. в руке короля! — подхватывает юноша.

— Нет, милый, — мягко поправляет мать, — это никакой не король, что само по себе немыслимо. В двенадцатом веке, целых семьдесят лет, Сиена была не монархией, а республикой. Этот человек — губернатор.

— Не все было так уж сладко-розово в этой республике, — шепчет Ингрид. — Взгляни, вон там, внизу, справа: закованные в цепи военнопленные! Откуда они взялись?

— Классный вопрос! — отвечает Рена. Она думает о галернике Жане Вальжане, о ярости, в которую каждый раз впадает Азиз после ночи в участке, когда полицейские задерживают его за обличье: «Заткнись! Повернись! Руки на машину! — По какому праву вы мне тыкаете, я же себе такого не позволяю? — Неподчинение представителям власти, оскорбление правоохранителей при исполнении… Ты пожалеешь о своих словах». Его ведут в участок, раздевают, обыскивают, заставляют по три раза кашлянуть и присесть — а вдруг вывалится «доза»? — и все это с одной-единственной целью: унизить и продемонстрировать свою власть. Азиз возвращается утром, мертвенно-бледный, раздавленный…

На восточной стене зала Девяти разместилась фреска Лоренцетти «Плоды доброго правления»: богатый веселый пейзаж, элегантные дамы танцуют, ученики внимают учителю. Работа и отдых, порядок и радость, процветание и мир. Напротив, на западной стене — «Аллегория дурного правления и его последствия»: Тиран, у его ног прекрасная статуя попранного Правосудия, сожженные города, бесплодные поля, беспорядки и всевозможные зверства. Эта фреска в худшем состоянии, как будто безнравственное поведение граждан разъело краски и принялось за стену.

Иначе говоря, — замечает Субра, — справа — Тоскана, по которой ты колесишь в эти дни с Симоном и Ингрид, а слева — вселенная твоего мужа Азиза, готовая рухнуть в бездну. Ты разрываешься между ними: тело здесь, голова там.

«Этот отпуск дорого мне обойдется, — вздыхает Рена. — Не ко времени я его затеяла…»

Motorini^[212]

— Смотри, — говорит она Ингрид, разворачивая карту Сиены. — Тебя интересуют укрепления? Мы можем поступить так: поднимемся вот тут, пройдем здесь, здесь и здесь, а вернемся на машине вон там. Годится?

— Я без очков, — отвечает Ингрид, — и все равно ничего не вижу, поэтому положусь на тебя.

Симон идет следом за своими женщинами. Улицы-предательницы поворачивают, тянутся наверх, но, вопреки здравому смыслу, отказываются выходить к укреплениям.

У заставы Сан-Лоренцо — снова он! — старики заявляют, что им нужно в аптеку. У Симона разболелась голова, он хочет купить

болеутоляющее… нет, не аспирин, аспирин ему противопоказан, что-нибудь взамен…

— Вот, — говорит он, вынимая из кармана пустой пузырек.

Аптекарша надевает очки, начинает переводить аннотацию с английского на итальянский.

— Рена, — говорит Ингрид, заметив на другой стороне улицы почту, — может, сходишь пока за марками?

«Не хочу я покупать марки, не хочу переводить медицинские тексты, я хочу Азиза я хочу Азиза я хочу Азиза».

Она выходит, не придержав за собой дверь.

«Если не вспомню, как будет по-итальянски марка, объясняться жестами не стану! Глупо покупать марки для ненаписанных открыток».

Рена как сомнамбула переходит дорогу, ее мозг зациклился на себе. И вот она уже стоит у окошка и улыбается, как нормальное человеческое существо: Francobolli, per favore!^[213]

Медицинская пауза все длится и длится, растягиваясь во времени из-за нерешительности ее отца. Она ждет, стараясь не раздражаться, томится на углу улицы Гарибальди, читает текст на мемориальной доске… и сразу забывает о великом патриоте.

Тридцать пять минут спустя пара выходит, и конец дня оборачивается кошмаром. На покатых улицах рядом с «Овечьими воротами» — Porta Ovile — трещат мопеды. Наглые подростки — им нет и шестнадцати! — устраивают адский тарарам. Узы Согласия разорваны. Темнеет. Симон в бешенстве — дочь без него прочла оду Гарибальди. Солнце скрылось за плотными облаками. Воздух перенасыщен человеческими выделениями — отработанными газами, запахами и мелочными склоками. «Кэнон» бьется, бьется, бьется о ее солнечное сплетение — почему ты не работаешь, почему ничего не видишь, почему больше не хочешь ничего замечать вместе со мной? Они долго блуждают по зловонной Сиене, а когда находят наконец свою машину, видят на ветровом стекле под дворником штрафную квитанцию.

Пусть мир катится к черту!

Всю дорогу до пансиона они так тяжело молчат, что Рена не выдерживает — включает радио и слушает новости на итальянском.

На первом месте — сообщения о ситуации во Франции. Комментатор на бешеной скорости выдает цифры: число maccine bruciate^[214] в каждом городе, число feriti^[215] полицейских и манифестантов arrestati^[216]. Рена не все улавливает, но ее сердце срывается в галоп. Обессилевшие Симон и Ингрид дремлют на заднем сиденье.

Мирное жилое предместье. На этот раз они без труда находят нужный дом — увы, без Гайи! Хозяйка, молодая мать семейства, резвая блондинка, но… «Душевые вот здесь… понятно…»

Час спустя они выходят полюбоваться полной Луной (почти полную и почти чистую она видела со Старого моста сто лет назад) и поискать — разумеется, я на машине — какой-нибудь ресторан.

— Здесь — нет… Там? Нет… Может, туда? Разворачиваемся… Вон, смотрите!.. Налево, быстрее!

Парень, переходивший на другую сторону улицы, подпрыгивает и ускоряется.

— Не делай так! — восклицает Симон. — Ненавижу, когда так делают!

Рена вздрагивает, услышав слово «ненавижу». (Воспоминание о 1975-м: «Ты меня ненавидишь! — Не тебя, а твое вранье. Тот факт, что ты воруешь, прогуливаешь школу, плетешь нам с мамой небылицы. Вот что, Рена, я хочу отправить тебя на консультацию к психиатру, он очень хороший доктор…» Уже три десятилетия мы с этим человеком причиняем друг другу боль…)

— Прости, папа, но я веду плохо знакомую мне машину в чужом городе. (И Вергилий у меня хреноватый.)

Симон извиняется:

— Я, видишь ли, постарел и стал опасаться машин.

Отец и дочь огорчены, оба раскаиваются.

Рена паркуется у обочины, и старики вылезают. Ингрид стучит по стеклу:

— Здесь остановка автобуса, тебе придется отъехать, два штрафа в один день это уж слишком.

Симон взмахом руки указывает на парковку напротив. Разворачиваться здесь нельзя, и Рена пытается обогнуть треугольную площадь, но застревает среди машин. С десяток итальянцев кидаются к «рено» и хором дают советы. Она заводится, неудачно сдает назад, задевает «ауди», добровольные помощники вопят, понимают, что она иностранка, переходят на плохой английский и… эта капля переполняет чашу ее терпения. Она опускает стекло, делает оскорбительный жест.

Выбравшись из созданного ею самой затора, Рена проезжает вперед и видит знак разворота. Правая нога дрожит, машина дергается, она ударяется о руль, «рено» вопит, напоминая о непристегнутом ремне… До места, которое благородно сторожит Симон, Рена добирается в истерическом состоянии.