— Ты, кстати, могла остаться там, — с улыбкой сообщает он, пока дочь запирает дверцы. — Автобусы после восьми вечера не ходят.
Ничего не случилось, совсем ничего. Но Рене хочется заорать, ударить этого старика, отругать, схватить за плечи и трясти, пока не вывалятся зубные протезы, а потом рухнуть на асфальт у его ног.
Fazzoletto[217]
Меню изучается невозможно долго, канадские доллары пересчитываются на евро, начинается спор (примерно трехсотый на ее памяти) о ложном друге pepperoni, виде колбасы в Северной Америке и перце в Италии. Ну слава богу, заказ сделан.
Симон вдруг поворачивается к дочери и говорит:
— Очень красивый у тебя шарф!
Пауза. Она справляется с чувствами и подает реплику:
— Мне он тоже очень нравится.
Разговор продолжается.
Он и подарил тебе этот шарф… — шепчет Субра.
«Верно, лет десять назад… Сам выбрал, сам тщательно упаковал эту бархатную штучку в красно-лилово-синих тонах и послал по почте, присовокупив поздравительную открытку, как делал все годы. И стал ждать ответа. Не дождался, огорчился и много месяцев спустя спросил: “Шарф тебе не понравился? — Ну что ты, он прелестный! Ты разве не получил моего письма с благодарностью? — Нет”. Судя по выражению лица, он не поверил, и теперь, надевая несчастный шарф, я всякий раз думаю не о человеческой милоте моего отца, а о его подозрительности. Я специально набросила шарф на плечи на наш последний ужин в Сиене… а он, оказывается, забыл историю этой вещи».
Приносят пиццу, и разговор оживляется, Рене становится жарко, она сбрасывает злосчастный шарф и конечно же забывает его в ресторане.
А замечает это, только вернувшись в пансион. Нет! Так не бывает!
Она запрыгивает в машину, несется, как сумасшедшая, влетает в ресторан, спрашивает, задыхаясь: «Вы не находили?..» Нашли, нашли! На пути к машине она плачет горючими слезами.
Не от облегчения.
Sacco di Siena[217]
Рена привычным жестом направляет пульт на дверь и… А где щелчок?
Глупость какая-то! [218]
Стоп, — командует Субра. — Успокойся, ты торопилась и забыла запереть…
«Скорее всего, — соглашается Рена и открывает дверь.
Но. Черт. Но. Черт. Тихо. Тихо. Нет. Подумай. О нет. Где мой рюкзак, куда подевался мой рюкзак, что я сделала с проклятым рюкзаком?»
Уймись, Рена! — Голос Субры звучит жестко. — Ты не могла оставить рюкзак в незапертой тачке. Он спокойненько лежит в номере и ждет тебя.
«Нет, я брала его с собой».
Значит, он в ресторане.
«Ну да, конечно: официант вернул мне шарф, а я в благодарность отдала ему рюкзак! Чушь собачья! Проклятье, что я с ним сделала?!»
Рена сосредоточивается, молчит несколько минут, пытаясь заставить свой мозг признать правду.
«Я действительно это сделала?»
Судя по всему — да, малышка, — отвечает Субра. — Ты побывала в семидесяти пяти странах, включая Пакистан, Афганистан, Демократическую Республику Конго и Судан, и у тебя ни разу не украли даже заколку для волос, а в Сиене сперли целый рюкзак!
Время заполночь. Рена обводит взглядом площадь. Там и сям, рядом с машинами и у дверей все еще открытых кафе, группками стоят мужчины. Разговаривают, курят. Среди них наверняка есть те, с кем у нее недавно случилась перепалка.
Что она может им сказать? О чем спросить? «Вы, случайно, не видели?..»
Хотели бы что-то сообщить, давно бы это сделали.
Ладно, — говорит Субра. — Это не чума и не избиение младенцев. Давай рассуждать спокойно. Что было в рюкзаке?
«Фотоаппарат. Блокнот. Бумажник с наличными, кредитками, удостоверением личности, правами. Синий путеводитель. Расческа. Презервативы. Тампаксы. Бумажные платочки. Пачка “Кэмела”».
Это все?
«Да. Нет. Еще там был мобильник».
Хорошо… Теперь все?
«Да. Думаю, что да. Там точно не было ни паспорта, ни обратного билета, ни ключей от квартиры на улице Анвьерж. Все это лежит во внешнем кармане чемодана. Я лишилась "Кэнона”, путеводителя, блокнота и телефона».
Славная добыча.
Оглоушенная Рена неподвижно сидит в машине, держась за руль.
Шевелись! — приказывает Субра. — Нужно заблокировать кредитки.
«У меня нет телефона. А номер — в записной книжке».
Рена возвращается в ресторан, читает во взгляде официанта: «Что еще нужно этой скандалистке?»
До недавних пор ни один молодой мужик не мог одарить ее подобным взглядом.
Официант сообщает, что комиссариата в этом квартале нет. Только в Сиене.
Поедешь сейчас в Сиену? — изумляется Субра. — В двенадцать ночи? Одна? Отправишься на поиски комиссариата? Без прав?!
«Нет, — отвечает Рена. — Я просто… ну… лягу спать, а утром посмотрим. Может, окажется, что это был дурной сон».
Она тащится, как улитка, а Субра нудным тоном перечисляет преимущества и неудобства этой furto[219].
Азиз тебя не достанет… твои сыновья тоже… И Шрёдер до тебя не доберется… С другой стороны, твои сбережения, и так уже прилично обкусанные этим отпуском, не сегодня завтра улетучатся, если не успеешь заблокировать карту…
«Но при мне остались билет и паспорт! — говорит Рена. — И послезавтра я стартую из аэропорта Америго Веспуччи, и только это и важно! Все остальное… ну что же, все остальное как-нибудь уладится».
Notturno[220]
Азиз — нет Азиза — Париж далеко — работы у меня больше нет — Туссен, Боже, он станет отцом, рано быть родителем в двадцать шесть — да, мне было всего двадцать, когда он родился, но… но… Керстин, на помощь! Нуждаюсь в сеансе мозговой акупунктуры! Освободи меня от мыслей! Еще два дня. Всего два дня. Я возвращаюсь, Азиз, умоляю, дождись меня! Мы снимем лучший репортаж о ситуации в парижских предместьях, клянусь тебе! И продадим его в самые крупные газеты мира. Я знаю, в это трудно поверить, когда сидишь в номере пансиона на окраине Сиены, но… но…
Она вытягивается на кровати, смотрит в сиреневый мансардный потолок.
В месте, напоминающем термы Каракаллы в Риме, я слушаю оперу на пленэре. Посреди сольной арии сопрано встаю и начинаю колотить сидящих вокруг людей по головам, бью очень сильно…
Рена просыпается. Идет к окну. Стоит, обнаженная.
Туман. Неподвижный бесшумный мир, даже собаки не лают. За окном сквозь призрачную дымку проглядывает фруктовый сад. Как насчет фотографии в инфракрасном изображении? Не получится, камеры больше нет.
Оставайся там. Ничего не делай.
«Иногда (это было до тебя, Субра) солнце исчезало без предупреждения.
— Я люблю тебя, Роуэн.
— Заткнись, идиотка малолетняя. Помалкивай, дура несчастная, и убирайся.
— Но ты обещал помочь с таблицей умножения…
— Бедная маленькая дебилка. Ей девять, а она не знает таблицы умножения! Как тебе удается быть такой глупой?
— Помоги мне, я могу научиться! Пожалуйста, Роуэн, помоги, у меня завтра контрольная!
— Вон из комнаты, вонючка, не видишь разве, я занят…
На следующий день — продолжение разговора:
— Прости, что надоедала вчера. Прощаешь?.. Роуэн? Можно войти? Ты меня прощаешь?
— Ты правда сожалеешь?
— Да.
— Чем докажешь?
— Сделаю все, что ты скажешь.
— Ладно, дай руку. Закрой глаза… Вперед… иди за мной.
Мы снова в гараже, но сейчас январь, и температура внутри минус двадцать! Холоднее, чем снаружи. В темноте наше дыхание материализуется в форме пара.
— Раздевайся догола.
Я снимаю пальто, потом — медленно — свитер.
— Давай, продолжай.
— Слишком холодно, Роуэн.
— Да неужели? Так вот она какова, сила твоей любви? Она гаснет на морозе? А ты ведь просила прощения, сказала, что сожалеешь, что хочешь доказать свою любовь к учителю! Да или нет?
