В такси, на полпути к отелю «Гвельфа», Симон неожиданно просит водителя остановиться. Сзади немедленно раздается возмущенный хор клаксонов.
— В чем дело, папа? — спрашивает Ингрид.
Он молча покидает машину, заходит в магазин. Рена наклоняется к окну, видит, что это международный книжный, и в отчаянии задается риторическим вопросом: «Сейчас? Он считает, что сейчас самый подходящий момент?»
Ее отец возвращается очень быстро, протягивает ей пакет со словами: «Это мой тебе подарок…» Симон купил последнее издание Синего путеводителя по Северной и Центральной Италии.
Drago[223]
Суровый хозяин отеля «Гвельфа» не слишком рад им, но селит в прежних номерах, и они словно бы оказываются дома. Какой же он все-таки прелестный, этот номер 25! такой узкий! такой оригинальный!
Уже два часа, все умирают от голода.
Они бодро следуют по улице Гвельфа до улицы Альфани и поворачивают направо, на улицу Серви. Скоро, скоро закончится этот утомительный поиск хороших ресторанов, кабачков и тратторий.
— Сюда?
— Нет, музыка слишком громкая.
— А здесь?
— Увы, кухня уже закрыта.
— Тогда сюда?
Идеальное место. Тайная улочка. Терраса. Солнце. Столы накрыты напротив базилики XII века. Шустрая официантка без отдыха снует между кухней и залом.
Идиллия? Была… пока Ингрид не спросила:
— Азиз переносит твои отлучки легче, чем когда-то Алиун?
Вопрос Рене не понравился.
— Переносит… — ответила она и закурила, прекрасно зная, что мачеха терпеть этого не может.
— Невероятно! — бормочет себе под нос Симон. — Ты сейчас выдохнула дым ноздрями, по-драконьи, совсем как Лиза. Невероятно.
— И почему же? — вскидывается Рена. — Тебя раздражает, что я чем-то похожа и на маму, а не только на тебя? Что у меня та же мимика… зеленые глаза… манера вести дела? По-твоему, это недостаток?
— Рена! — одергивает падчерицу Ингрид.
— Да, у меня была мать, даже если вам это не нравится! Была, а теперь нет. И вы смеете спрашивать меня об отлучках, тогда как… Тогда как…
— Прошу тебя, Рена! — Ингрид повышает голос. — Не стоит портить наш чудесный отпуск, вспоминая давнюю историю. Не береди душу старыми обвинениями…
Ингрид почти кричит, а Рена в ответ понижает голос почти до шепота:
— Кто обвиняет? Кто тут говорит об обвинениях?
Атакованный воспоминаниями, Симон роняет вилку и заливается слезами.
— Чья вина? Какая вина? Неужто моя? — в отчаянии повторяет Рена, и Субра шепчет в ответ: Нет, дорогая, конечно нет. — Да, это я произнесла слова о Портобелло, Сильви, винтажных платьях и Лондоне, они слетели с моего языка, но факты — факты, папа! — кто ответствен за них? Я? Мне было шестнадцать, а тебе сорок… Мы с мамой были одни в тот день, и, произнеся эти слова, я поняла по выражению ее лица, что сложная конструкция — все, что вы вместе построили, все то, во что она, несмотря на трудности и споры, продолжала верить, — начала рушиться, как в замедленной съемке. По ее зеленым глазам я прочла: произошла катастрофа… не потому, что муж банальнейшим образом изменял ей, а из-за… из-за… меня… из-за заговора молчания против нее, который устроили муж и дочь… из-за вселенского предательства… Слова, которые я произнесла, взрывали ее мозг, как трассирующие пули, холодили руки и ноги, застили глаза, душили, ускоряли пульс и путали мысли, а она ушла из дома, села за руль и поехала…
San Lorenzo secondo[224]
Рена отталкивает тарелку, не в силах проглотить ни крошки.
— А потом… скорость… удары сердца… странные ощущения в теле… невесомая голова… ледяные пальцы… скорость… мост… дрожащая правая нога… судорожно жмет на педаль газа… мои слова… машина… мост… мои зеленые глаза… ты меня научил… ее зеленые глаза… водить машину, папа, и… падение в воду… моя мать… эти слова… на дно… скорость… вода… сердце… падение… в реку… ледяная в это… святой Лаврентий… время года… Сан-Лоренцо… снова…
Что тут есть старого? Официантке двадцать лет, моей боли скоро тридцать, кирпичам в объятиях плюща — восемьсот, солнцу — четыре миллиарда… и все это сегодня ново, живо, обостренно.
— Нет, Роуэн, нет, нет, я не виновата, клянусь!
— А кто виноват? Зачем ты сказала? Не могла промолчать? Зачем выдала нашего отца?
В двадцать лет мой брат вел в Ванкувере благополучную жизнь гея. Был блестящим студентом Консерватории по классу скрипки и уже становился известным джазменом. Физически он меня больше не мучил — клеймил словами.
— Она была и моя мать, Рена, и ты украла ее у меня, когда родилась. Она была и моя мать, а ты ее убила!
— Нет, Роуэн, не говори так, не говори!
— Буду говорить, потому что это правда!
— Нет, она попала в аварию!
— Ты — авария, Рена! Ты — единственный несчастный случай в жизни нашей матери!
Рена смотрит на дверь: люди входят, выходят, и каждый заключает в себе Фивы, Трою, Иерусалим… Как им удается правильно ставить ноги при ходьбе, улыбаться, делать покупки — и не умирать от боли?
Ингрид — она уже доела — накрывает ладонью руку Рены, затушившей в пепельнице сигарету.
— Довольно, милая, прошлое — это прошлое, и пусть оно остается в прошлом. Я расплачусь, потом зайду в туалет… Сейчас уже без четверти четыре, если мы хотим попасть в последний музей, нужно поторопиться.
Симон ищет взгляд Рены, его глаза покраснели от слез, она упорно не снимает темные очки, но, когда он протягивает ей руки ладонями вверх над грязной посудой, делает ответный жест. Симон изо всех сил сжимает пальцы дочери.
— Папа…
— Малышка. Прости меня.
Рена с улыбкой, больше напоминающей гримасу, отнимает у отца ладони и достает Синий путеводитель, чтобы спрятать за ним огорченное лицо.
— Нужно выбрать галерею, — говорит она. — Их здесь слишком много…
— Ой вэй[225], — отвечает Симон. — Уффици я сейчас вряд ли одолею.
— Ну и черт с ней, с Уффици! — смеется Рена.
San Marco[226]
Вернувшаяся Ингрид сообщает:
— Туалет здесь безупречный! Можем отправляться…
— Подожди, — говорит Симон. — Рена ищет для нас место поспокойнее Уффици.
— Зачем? — удивляется Ингрид. — Многие мои подруги говорили, что это самое главное.
— Вот послушай, — отвечает Рена и начинает читать вслух из путеводителя: «Невозможно не попасть под очарование атмосферы этого места: музей Сан-Марко, прекраснейший из тосканских монастырей доминиканского ордена».
— По-моему, идеальный вариант! — радуется Симон.
— К тому же это всего в двадцати минутах пешком, гораздо ближе, чем Уффици.
Ингрид сдается, и «караван» с грехом пополам начинает движение.
Двигаясь к улице Чезаре Баттисти[227], Рена продолжает читать: «Кельи монахов украшены фресками Фра Анжелино. Библиотеку выстроил Микелоццо[228]. Много портретов, среди которых особенно интересен Савонарола работы Фра Бартоломео[229]…»
— А кто это? — спрашивает Ингрид.
— Ну как же, вспомни, — отвечает Симон, — приор монастыря, фанатик, хулитель нравов, бесноватый оратор! Сожжем свое тщеславие перед лицом Всевышнего!
— Ах да, вспомнила, — кивает Ингрид.
— Когда он входил в собор, чтобы прочесть проповедь, верующие простирались ниц. Тысячи лбов глухо стучали об пол, губы повторяли: «Меа culpa, теа culpa, теа maxima culpa[230]».
— Протестанты ничего подобного не делают, — комментирует Ингрид.
— Мы почти у цели, — объявляет Рена, — осталось перейти через площадь, вход прямо напротив…
Зря она это сказала. Поднимаясь на эспланаду площади Сан-Марко, Симон спотыкается.
«Ничего страшного, — думает Рена, — он удержится на ногах…» — и видит, как отец падает.
«Не беда, — говорит она себе, — он успеет смягчить падение руками…»
